Кровь и свет Галагара

До половины ночи нескончаемым потоком стремились айзурцы с факелами в руках к небольшой площади возле царского дворца. Там на возвышении освещенный огнями лежал великий царь Син Ур Белобровый, уснувший вечным сном. Он был облачен в парадные доспехи, украшенные золотыми зарослями по черному полю. В правую руку вложили ему грозный меч по имени Суизум с обнаженным пламенеющим клинком, в левую — шлем с ажурными серебряными плавниками, словно выросшими из висков, и устрашающей личиной. Его длинные седые кудри были расчесаны, как полагается, на три стороны, его лик был чист и светел. Мертвый царь застыл в величественном безмолвии, но его призыв — не щадя жизни, стоять за цлиянские земли — ведом был сердцу каждого цлиянина, и здесь, в Айзуре, и далеко за его пределами. Вняв предсмертному зову царя, суровые арфанги вели за собою войска берегами великих цлиянских рек Равизы, Лаины и Асиалы. Грозная дюжина Ивора уже в эту ночь пришла под стены столицы, и вместе с айзурцами иворцы оплакивали всеми любимого государя. Не поскупились, снаряжая войска, города надежного Юга — Гатор Холтийский, Мигла, Саин и Глион. В их кузницах ковалась могучая преграда новому крианскому нашествию.

Героям Буйного луга ведомо было, что на сей раз победу вырвать будет гораздо труднее, но бодрости они не теряли. Даже в Айзуре унылые вопли плакальщиц то и дело прерывались звоном оружия и словами воинственных клятв. Даже в те лумы, когда тело царя переложили в нагруженный клуз, воздали самые последние почести, заколотили его широкой атановой доской и спустили в неспешный поток Айзы, даже тогда слезы в глазах воинов вспыхивали и закипали от жаркого рвения к битве.

— Отложим поминальную трапезу до лучших времен, — возгласил Ур Фта, повернувшись лицом к своим подданным, как только отправленный по течению клуз скрылся во тьме. — На рассвете мы выступаем. Используйте оставшийся нимех для сборов и прощания с родными. Ведь многим, быть может, не суждено возвратиться назад.

Собрав совет в Западной башне, юный государь выслушал опытных арфангов и советника Од Лата, поразмышлял наедине с Кин Лакком сколько-то афусов и объявил о своем решении: грозной дюжине Ивора разделиться на две неравные части — треть иворцев должна на рассвете подняться в горы и, заняв выгодные позиции вблизи и за стенами крепости Тайлар, закрыть Сакларский перевал, откуда неприятель в любой день может обрушиться на Айзур; две трети должны идти в Стор и, оттянув на себя значительные силы, облегчить положение осаждаемой крепости и не допустить штурма; айзурцам, числом полсотни черных дюжин, которые возглавит сам Ур Фта, — выдвигаться к Фатару и там, по возможности не ввязываясь в большое сражение, ожидать подхода основных сил; Нодалю вручается гребень арфанга и айзурская гавардерия; Трацар назначается вторым советником на время войны (а Кин Лакк — третьим, добавил он тихо, так, чтобы не слыхал никто, кроме невидимого форла).

Что же до Шан Цвара, Ур Фта и его спутники условились покуда не открывать его имени никому, радея о безопасности самого крианского государя, и на военном совете он не присутствовал, отдыхая в тайной дворцовой опочивальне.

Когда совет завершился, Ур Фте доложили, что с ним желают говорить какие-то айзурцы. Он согласился их выслушать, прежде распустив всех участников совета, кроме Од Лата, Нодаля, Трацара и, разумеется, Кин Лакка — он-то был при царе неотлучно. По знаку Ур Фты к нему приблизились девушка и старик, коих подробно обрисовал зоркий Кин Лакк.

Под бременем зим или свалившихся на него несчастий старик склонился, и можно было бы сказать, что совсем упал духом, если бы не искра надежды, упрямо вспыхивавшая в его взоре.

Великая печаль сквозила и в облике его юной спутницы. Но даже в печали она была удивительно хороша собой. При небольшом росте стройна, как молодой габаль. Темная кофта со шнуровкой на груди и рукавами в обтяжку и белый рахалан с подвернутым внутрь подолом не скрадывали ее прелести и стати. Густые волосы цвета мубигаловой коры были собраны в скромный бутон и заколоты простыми айоловыми шпильками. Громадные глаза в зарослях длинных ресниц словно вобрали в себя всю зелень короткого лета и сверкали из-под натянутых луков бровей, как две саоры в искусной оправе. Ее губы, словно нарисованные на смугловатом лице свежей кровью, слегка оттеняла сверху драгоценная родинка, а нежный подбородок очертаниями напоминал головку леверки.

Девушка заговорила первой, и вот что она сказала: