Кровь и золото

– Вот, возьми на память. И скажи матери, что это я приходил к ней сегодня. Она меня не узнала. Объясни ей, что золото получено честным путем.

– Останься со мной, Андрей! – воскликнул отец. – Здесь твой дом. Кто забирает тебя на этот раз?

Этого Амадео вынести не мог.

– Я живу в Венеции, отец, – проговорил он. – Так получилось. А теперь мне надо идти.

Не успел отец оглянуться, как Амадео вышел из кабака, а я, угадав его намерения, уже ждал снаружи.

Мы оказались вдвоем на слякотной улице.

– Пора уходить отсюда, Мастер. – Амадео стоял на пронизывающем холоде без перчаток. – Что, если бы я так и не попал сюда? Я никогда бы не увидел его, никогда не узнал бы, как он страдает из-за моего исчезновения.

– Смотри-ка, – перебил его я, – идет твоя мать. Я уверен, она узнала тебя и идет сюда.

Я указал на приближающуюся фигурку со свертком в руках.

– Андрей, – сказала она, подходя к нам, – вот твоя последняя икона. Сынок, я знала, что это ты. Кто же еще? Отец привез эту икону домой в тот день, когда ты пропал.

Почему же он не забирает икону?

– Мама, оставь ее себе. Сохрани для малышей. Я не возьму.

Он плакал, ведь эта икона предопределила его судьбу.

Мать смирилась.

Но взамен иконы вручила ему другой маленький подарок: красиво расписанное яйцо – одно из киевских сокровищ, имеющих огромное значение для тех, кто по традиции украшает их замысловатыми узорами.

Он быстрым и нежным движением забрал подарок, а потом обнял ее и страстным шепотом постарался объяснить, что не сделал ничего плохого, что разбогател честным путем, что когда-нибудь, может статься, еще вернется домой.

Сладкий обман.

Но я видел, что, несмотря на любовь к матери, он страдает не из-за нее. Да, он отдал ей золото, но деньги для него ничего не значили. Ему не давал покоя мужчина. Да, его отец. И еще монахи. Отец вызвал в его душе бурю эмоций и заставил наговорить резких слов.

Я был потрясен. Но разве Амадео не испытывал схожих чувств? Он, как и я, считал отца погибшим.

Обнаружив, что отец жив, Амадео оказался во власти навязчивой идеи: этот человек сражался с монахами за его душу. Я сознавал, что Амадео любит его намного больше, чем когда-нибудь любил меня.

Мы отправились в обратный путь – в Венецию.

Сам понимаешь, мы это не обсуждали, но я знал, что в сердце Амадео отец прочно занял первое место. Личность сильного бородатого человека, яростно боровшегося против монахов, готовивших мальчика к смерти в лавре, казалась ему превыше всех.

Я своими глазами наблюдал, как рождалась эта навязчивая идея. Все произошло за считанные минуты в кабаке у реки, но я постиг истинную природу одержимости Амадео.

До путешествия в Киев я считал, что расколом души Амадео обязан противоречию между богатым и разнообразным венецианским искусством и строгим, стилизованным искусством Древней Руси.

Но я понял, что ошибался.

То был раскол между монастырем, иконами и самобичеванием, с одной стороны, и отцом, полным сил и воли к жизни охотником, в роковой день вытащившим сына из лавры, – с другой.

Амадео больше никогда не упоминал ни об отце, ни о матери. Никогда не говорил о Киеве. Он положил красивое расписное яйцо к себе в саркофаг, так и не объяснив мне его значения.

Случалось, что я работал в студии, страстно увлеченный новым полотном, а он заходил составить мне компанию и теперь уже совсем по-иному взирал на мои картины.

Когда же он все-таки возьмется за кисти и краски? В конце концов я перестал задаваться этим вопросом. Он принадлежит мне навсегда. Пусть делает что хочет.

Однако в глубине души я подозревал, что Амадео меня слегка презирает. Мои уроки, посвященные искусству, истории, красоте, цивилизации, на самом деле были ему неинтересны.

Момент, когда его захватили татары, а икона упала в густую траву, не только определил его судьбу, но и лишил способности воспринимать что-то новое.

Да, я мог роскошно его одеть, научить нескольким языкам, он мог полюбить Бьянку и танцевать с ней под медленную ритмичную музыку, он умел вести философские беседы и писать стихи.

Но в душе его не было ничего святого, кроме древних картин и человека, который дни и ночи напролет пил в кабаке на берегу Днепра. А я, невзирая на силу и прочие достоинства, не мог занять место отца в сердце Амадео.

Отчего же я так ревновал? Почему это так меня задевало?

Я любил Амадео не меньше, чем в свое время Пандору. Или Боттичелли. Амадео прочно занял место в ряду тех немногих, к кому я в своей долгой бессмертной жизни испытывал особую привязанность.

Я постарался забыть о ревности. В конце концов, что я мог сделать? Напомнить ему о путешествии? Извести вопросами? Нет, только не это.

Но я чувствовал, что такие проблемы опасны для бессмертного, что никогда еще я не мучился, не подставлял себя под удар по подобной причине. Я-то рассчитывал, что Амадео отнесется к своей семье отрешенно и свысока, но вышло как раз наоборот!