Кровь и золото

Пора было уходить, пока у него не возникло подозрений, а мне хотелось, чтобы он вспоминал обо мне с добротой, а не со страхом.

Я извлек еще один кошель, полный золотых флоринов.

Он замахал руками в знак отказа и ни за что не хотел принять деньги.

Я положил кошель на стол.

Какое-то время мы смотрели друг другу в глаза.

– Прощайте, Сандро, – негромко произнес я.

– Мариус – верно? Я вас запомню.

Я направился к входной двери и вышел на улицу. Поспешно миновав два квартала, я остановился перевести дух. Мне казалось, что наша встреча и картины просто приснились мне – немыслимо, чтобы такие холсты были творением рук человеческих.

Я не стал возвращаться в свои комнаты в палаццо.

Добравшись до святилища Тех, Кого Следует Оберегать, я упал в изнеможении, ошеломленный увиденным. Боттичелли произвел на меня неизгладимое впечатление. Я явственно видел перед собой его мягкие тусклые волосы и искренние глаза.

Мысли о картинах неотвязно преследовали меня, и я понял, что мои муки, наваждение и полное самоотречение во имя любви к Боттичелли только начались.

Глава 16

В последующие месяцы я стал во Флоренции частым гостем. Я проникал во дворцы и церкви, чтобы взглянуть на работы Боттичелли.

Те, кто воспевал его талант, не преувеличивали. Он был самым почитаемым художником в этом городе, и жаловались на него лишь те, на чьи заказы у него не хватало времени – в конце концов, он был простым смертным.

В церкви Сан-Паолино я обнаружил запрестольный образ, который едва не свел меня с ума. Картина называлась «Оплакивание Христа» и, как я выяснил, была написана на популярный в христианской живописи сюжет: люди горюют при виде мертвого Иисуса, снятого с Креста.

Боттичелли развил тему с присущей ему поразительной чувственностью, что особенно ярко проявилось в нежном изображении Христа с великолепным телом греческого бога и женщины, самозабвенно прижавшейся щекой к его лицу: Иисус лежал в такой позе, что голова его свешивалась вниз, женщина стояла на коленях, и глаза ее находились возле самого рта Христа.

Нестерпимо было видеть эти лики, приникшие друг к другу, и хрупкие фигуры тех, кто стоял вокруг.

Сколько будет продолжаться эта пытка? Сколько мне еще пылать безудержным восторгом? Когда наконец я смогу удалиться в свой холодный отшельнический склеп? Да, я умел наказывать себя. Но неужели ради этого нужно во что бы то ни стало навещать Флоренцию?

У меня были свои причины покинуть город.

Во-первых, здесь обитали двое моих соплеменников: им могло не нравиться присутствие чужака. Правда, пока они меня не трогали. Оба были очень молоды и вряд ли отличались большим умом, однако мне все равно не хотелось с ними сталкиваться, дабы не способствовать распространению «легенды о Мариусе».

И тот монстр, которого я повстречал в Риме, Сантино, вполне мог заявиться сюда со своими приспешниками – поклонниками сатаны, столь сильно презираемыми мною, и начать изводить меня своими притязаниями.

Но мне не было до них дела.

Я понимал, что располагаю необходимым временем и что у меня в запасе еще много ночей, чтобы настрадаться вдоволь.

Я сходил с ума по смертному, по гениальному художнику Боттичелли, – и другие мысли меня не занимали.

Тем временем талант Боттичелли явил миру еще один грандиозный шедевр на тему языческой мифологии – по окончании его отправили в палаццо заказчика, куда я пробрался незадолго до рассвета, чтобы насладиться картиной, пока хозяева спят.

Боттичелли снова обратился к римской мифологии, или, вернее, к греческим корням, чтобы создать сад – да-да, именно сад! – вечной весны, где обитали герои прошлого, обладавшие гармоничными жестами и мечтательными лицами, изображенные в преувеличенно изысканных позах.

В одном конце цветущего сада танцевали юные и прелестные Грации в прозрачных развевающихся одеяниях; в другом богиня Флора разбрасывала по сторонам цветы со своего волшебного платья. В центре, подняв руку в приветственном жесте и слегка склонив голову набок, красовалась богиня Венера, одетая как богатая флорентийка.

Завершали композицию фигура Меркурия в дальнем левом углу и ряд других мифологических персонажей. Завороженный, я часами простаивал перед шедевром, исследуя каждую мелочь, то улыбаясь, то плача и вытирая слезы; периодически я прикрывал глаза руками, чтобы, открыв их вновь, заново увидеть яркие краски и изящные позы. Картина до боли напоминала о былой славе Рима и в то же время разительно отличалась от произведений минувших дней. Чувства мои оказались столь бурными, что я боялся окончательно лишиться рассудка.

Картина затмила все сады, что я любил рисовать или представлять в своих грезах. Как я могу даже в мыслях соперничать с подобным творением?

Разве не чудо – умирать от счастья после веков страданий и одиночества? Разве не чудо – видеть перед собой торжество формы и цвета после долгого и горького изучения недоступных моему пониманию полотен?

Во мне не осталось отчаяния. Только радость – нескончаемая беспокойная радость.

Разве такое возможно?