Кровь и золото

Я быстро пронес Бьянку через густой дым и бросил на руки гондольеру, в тот же миг умчавшему ее прочь.

Едва я обернулся, чтобы бежать на помощь кричащим мальчикам, меня окружила новая стая монстров в черном. Я сжег и этих, успев отбросить в сторону их факелы.

В доме воцарился хаос. Через перила падали статуи. Горели гобелены, тлели картины, но мальчики – как защитить мальчиков?

Сгоревшее кольцо чудовищ сменилось новыми монстрами, и со всех сторон слышались обвинения:

– Еретик, богохульник, Мариус, идолопоклонник, Мариус, язычник! Сантино приговорил тебя к сожжению!

Снова и снова я отбивался от факелов. Снова и снова жег нападавших. Снова и снова слышал их предсмертные вопли.

Дым слепил меня, как смертного. Мальчики панически ревели – их выносили из дома на крышу.

– Амадео! – вскричал я.

Откуда-то сверху донесся его отчаянный зов.

Я поспешил наверх, но на каждом пролете меня осаждали новые враги – пришлось как можно быстрее отбрасывать их в сторону, играя в старую игру.

– Амадео, используй свою силу! – кричал я, не видя его. – Используй способности, что я тебе дал.

Но в ответ я слышал только его крики.

Я поджег всех, кто толпился вокруг. Я не видел ничего, кроме горящих фигур и все новых и новых факелов, которые едва успевал отталкивать.

– Вы сгореть хотите? – вскричал я, надеясь, что угрозы подействуют, но они не возымели эффекта.

Охваченные фанатичным пылом, они наступали.

– Сантино шлет свой священный огонь. Сантино шлет свое возмездие. Сантино забирает учеников. Сантино забирает твоих детей. Настало время тебе сгореть!

Совершенно неожиданно – действительно неожиданно! – собралось семь-восемь нападавших, образовавших роковой круг: они оказались достаточно ловкими, чтобы метко швырнуть в меня факелы и поджечь мою одежду и волосы.

Огонь охватил мое тело, поглотив голову, руки, ноги.

Сперва я подумал, что это ерунда, что я выберусь, ведь я бессмертный, я – Мариус, но тут на память пришла страшная картина египетского старца, сожженного лампой, окутанного зловещим дымом на полу моей комнаты.

На память пришла кровь Эвдоксии в Константинополе воспламенившаяся на полу святилища.

На память пришел бог друидов с черной, обожженной кожей.

И в следующее мгновение я понял, что воспламенилась и моя кровь, что, несмотря на выносливость кожи и костей невзирая на силу воли, я горю – горю так быстро, с такой болью, что мне уже никак не спастись.

– Мариус! – в ужасе кричал Амадео. – Мариус! – Его голос звенел как колокольчик.

Выбирая направление, я не рассуждал. Помню, что как-то добрался до крыши и что вопли Амадео и мальчиков остались далеко позади.

– Мариус! – в последний раз выкрикнул Амадео.

Я словно ослеп. Я не видел моих мучителей. Я не видел неба. В ушах раздавались предостережения Бога Рощи, произнесенные в ночь моего создания: я бессмертен, но меня могут уничтожить солнце или огонь.

Остаток сил я бросил на спасение жизни и в таком состоянии повелел себе перескочить через ограду садика на крыше и броситься вниз, в канал.

– Да, вниз, вниз, в воду, под воду, – проговорил я вслух, заставил себя выслушать собственный приказ, а потом как можно быстрее поплыл под смердящей водой, держась дна.

Смрадная жидкость охладила и омыла мое тело, а позади остался горящий палаццо, откуда похищали моих детей, где уничтожали мою живопись.

В канале я пробыл час, а то и дольше.

Огонь, разливавшийся по жилам, угас почти мгновенно, но я чувствовал себя так, словно с меня заживо содрали кожу. Когда я наконец выбрался на сушу, то прямиком направился к обитой золотом комнате, где стоял мой гроб.

Дойти я не смог.

Объятый страхом, я дополз на коленях до черного хода и отпер дверь – наполовину силой мысли, наполовину дрожащими пальцами.

Медленно пробравшись через длинный ряд комнат, я подошел к тяжелой преграде, закрывавшей вход в убежище. Не знаю, сколько времени я сражался с дверью, но отворилась она только под напором Мысленного дара, а не моих обожженных рук.

Наконец я сполз по лестнице в темноту и спокойствие золотой комнаты.

Казалось чудом, что я лежу рядом со своим саркофагом. У меня не осталось сил двигаться дальше, каждый вздох причинял боль.

Вид обгорелых рук и ног казался нелепой насмешкой. Потрогав пальцами волосы, я осознал, что их практически не осталось. Под загрубевшей черной плотью прощупывались ребра. Можно было не глядеться в зеркало, чтобы понять: я превратился в чудовище без лица.

Но, прислонившись к саркофагу и вслушавшись в тишину, я гораздо больше опечалился тем, что услышал голоса мальчиков, взывающих о помощи на отходивших в далекий порт кораблях, что Амадео умолял захватчиков одуматься. Однако ожидать от них проявления здравого смысла не приходилось. Бедные мои дети слышали в ответ только песнопения приверженцев сатаны. И я понял, что негодяи везут моих детей на юг, в Рим, к Сантино, которого я оскорбил, а потом так безрассудно отпустил.

Амадео снова попал в плен, снова стал заложником тех, кто хотел использовать его для достижения своих порочных Целей. Амадео снова похитили и лишили привычного образа жизни, чтобы перевезти в какое-то ужасное место.