Кровь и золото погон

Какое-то время все молчали. Солнце встало высоко, сверля своими острыми лучами верхушки сосен и елей, разбрасывая, словно искры от костра, миллионы ярких бликов на листву подлеска: рябину, волчье лыко, крушину, шиповник. Казалось, весь лес искрился мириадами огоньков, а пушистый зелёный мох как малахитовый стол был усыпан чёрными агатами из спелой черники. В лесу стояла райская тишина, какая наступает в жаркое время суток. Будто вся живность сомлела и притихла.

— Я про своих тоже ничего не слыхал, — вздохнул урядник Мокров, низкорослый крепыш лет тридцати с аккуратно постриженными смоляными усами. — Там, в Ружанах[25], во время сидения в польском лагере, пока его высокоблагородие Сергей Эдуардович не выручил, сохрани его Господь, — он истово перекрестился, — всех станишников опросил, нихто не слыхал про моих. Жениться-то я до Германской войны не успел. А про мамку с тятькой и двух сестёр ничего не прознал. Станишники гутарили, хутор наш красные в девятнадцатом спалили.

Сотник привстал, облокотился спиной о толстую сосну, спросил Бурко:

— А ты, Николай, знаешь что про своих?

Бывший гусар, красавец-шатен с зелёными глазами, нехотя ответил:

— Знаю. Мать умерла рано, оставив отца с тремя детьми. Родитель мой был лесником в Уржумском уезде нашей Вятской губернии. Хорошим был лесником, его сам губернатор знал, на охоту вместе ходили, меня иногда с собой брали. В пятнадцатом отца молнией убило, когда я на фронте был. Жили мы справно, не бедствовали, имели огород большой, сад, двух коров держали, двух лошадей, коз, поросят, само собой, курей, гусей и уток. Брат младшой, Виктор, окончил в восемнадцатом гимназию и к большевикам подался. Теперь, говорят, в Уржумском уезде почтой и телеграфом заведует.

— Вот сучонок! — не выдержал Хрущ. — Ну а ты как же?

— А что я? А я вернулся с фронта, двор наш разграблен, постройки сожжены, скот господа советские увели. Я уехал в Питер, потом перебрался в Эстонию, там прибился к генералу Родзянко. А брат в городе с большевиками развлекается. Когда чекисты двадцатилетнюю сестру Алёну снасильничали, брат пальцем не пошевелил. От срама она ночью на столбе с газовым фонарём повесилась. Это я уж потом прознал от земляка, встретил его осенью девятнадцатого в отряде полковника Булак-Балаховича.

— Вот же гад! — Хрущ вскочил на ноги, схватил карабин, готовый тут же расстрелять брата-иуду. — Ну а ты чё? Неужто простишь суку?

— Бог ему судья. А за сестрёнку я уже не раз поквитался и ещё поквитаюсь.

Внизу, у ручья, раздался треск. Разведчики, похватав оружие и подсумки, быстро рассредоточились, заняв позиции за толстыми соснами. Треск нарастал, стало ясно, кто-то поднимается наверх. Сотник подал знак Хрущу обойти справа и заглянуть вниз. Выполнив приказ, урядник поднялся и с хохотом стал указывать рукой туда, где внизу стояли стреноженные кони. Картина была потрясающая: рядом с их лошадьми переминался с ноги на ногу, треща сучьями, огромный рогатый лось. Три кобылы отвернулись от любопытного гостя, а крупный гусарский конь, не уступавший размерами лосю, прикрывал их своим телом. Лось, заметив людей, медленно развернулся и, гордо неся рогатую голову, спокойно перешёл ручей и удалился в чаще.

Сотник приказал:

— Остаёмся ожидать наших здесь. Пост установим на взгорке у дороги, — он показал плетью в сторону густого кустарника шиповника, — караулу меняться через два часа. Первым дежурю я, за мной — Бурко. Не шуметь, часто не курить, по лесу не шляться. Проверить лошадей и оружие. Затем всем спать. Увижу кого выпившим, запорю.

7

Ранним утром, в предрассветном полумраке, когда на лесную дорогу еще не падали робкие лучи солнца, с трудом пробивавшиеся сквозь хвойную густоту вековых елей и сосен, когда ещё немногие лесные обитатели очнулись ото сна и лес был тих и безмолвен, когда мхи, лишайники и лесная трава ещё купались в росе, а воздух радовал свежестью, прохладой и чистотой, пока не набрала силу июльская жара со своими непременными спутниками — духотой и слепнями, — отряд тронулся в путь.

В передовом охранении шли хорунжий Никита Толкучий со штабс-капитаном Гуторовым, в арьергарде — подпоручик Клёпин и прапорщик Жамнов. Павловский, есаул Тимофеев, поручик Дембовский, подпоручик Кузовков, подхорунжий Хлебов и двенадцать душ разномастной публики, присоединившейся к отряду в лесной усадьбе старого лесника Боброва, двигались в центре. Павловский не терпел походного беспорядка и накануне выступления предупредил: любой, нарушивший строй и ритм полевой рыси, поначалу получит плетей, за вторичный проступок будет расстрелян им лично. Подогнанная амуниция, карабины, шашки, два ручных пулемёта «льюис», цинковые патронные ящики, обёрнутые ветошью, не брякали. Крепкие, хорошо отдохнувшие, сытые кони шли весело. Пока их ещё не доставали спавшие слепни и оводы.