Кровь и золото погон

Помирал он от скуки и отсутствия женского тепла. В селе, конечно, имелись приятные особы. Та же Сарита, к примеру, супруга старосты, высокая, статная, гибкая, не растерявшая к сорока годам привлекательности. Или их дочь Лаума, вылитая мать, с густой копной русых вьющихся волос и огромными голубыми глазами. Или взять Марию, крепкую, полнотелую супругу пастора Петра Озолса, всегда приветливую, сверкающую искорками лукавых глаз. Были и другие молодые женщины и девушки, примеченные острым взглядом Павловского. Очень хотелось ему женской ласки! Но озорничать было нельзя, ещё неизвестно, сколько отряду предстояло стоять на постое у местных. Любые попытки навязчивого отношения к дамам пресекались Павловским на корню. Несколько подобных случаев на хуторах закончились поркой солдат – неудавшихся насильников.

Павловский понимал, солдат, жиревших на сытых харчах в тепле и покое, необходимо занять. С этой целью он разработал план ротных и взводных учений, строевых занятий и учебных стрельб, ежедневного осмотра состояния оружия, обмундирования и конского состава. Еженедельно отряд организованно ходил в бани, регулярно занимался стиркой белья. Разведка и боевое охранение были на высоте.

За постой и питание Павловский платил местному населению тем, что имел: рублями Российской империи, дензнаками Временного правительства, германскими марками. Всего этого добра, добытого в ходе отступления неправедным путём, у него имелось в достатке. Но солдаты помогали хозяевам и по хозяйству: заготавливали в лесу сосновый пиловочник, доставляли хворост, кололи дрова, таскали в дома из колодцев воду, чинили кровли, заборы, инвентарь, телеги, сани, ухаживали за скотом, рыбачили, пополняя свой и хозяйский стол свежей рыбой…

В середине декабря запорошило. К Рождеству село и хутора засыпало плотным снежным одеялом, сосновые леса превратились в исполинов с огромными белыми пушистыми шапками. Ещё не пришли крепкие морозы, воздух был чистым и свежим, а ночи – тёмными, безлунными и беззвёздными, из густой облачности сыпал и сыпал снег. Павловский после ужина сидел во дворе под навесом на задке саней, курил и думал, что делать дальше, куда идти, как снабдить отряд походным довольствием… Он не знал обстановки в стране, в Петрограде, на фронте. И был ли он, фронт этот, не развалился ли совсем? Где немцы, где русские? Сюда, в восточную лесную глухомань Латвии, не достигали никакие новости и слухи. Здесь не было ни телефона, ни телеграфа. Почта не работала более полугода. Местные, главным образом состоятельные, изредка ездили в Мариенбург за покупками, к родным, в аптеку или по иной какой нужде, но никогда ни о чём ни ему, ни иным офицерам и солдатам не рассказывали. Когда Павловский спрашивал старосту или пастора, есть ли немцы в Мариенбурге, те прятали глаза и неизменно отвечали: «Мы их не видели».

После Рождества Павловский остро ощутил недовольство хозяев долгим сидением русских в селе и на хуторах. Местные перестали здороваться на улице, обходили его стороной, отворачивались. Прапорщик Гуторов докладывал, хозяева, у которых на постое стояли солдаты, резко урезали объем и ассортимент подаваемых к столу продуктов, в некоторых хуторах надвигался голод. Здешние места не отличались богатой землёй, кругом пески да болота, мало сенокосных угодий. Как правило, крестьянам на зиму хватало картофеля и капусты. Помогало изобилие грибов и ягод. А вот хлеба до весны не хватало никогда. Ржаная мука заканчивалась к февралю, пекли хлеб и пироги из ячменной, но и та к апрелю исходила. Потом с низким поклоном шли к богатеям и в помещичьи усадьбы, ехали в Мариенбург к перекупщикам зерна и мельникам, умоляли дать в долг муки и семян на посевную, клялись летом отбатрачить с лихвой. И мяса не хватало. Боровов, поросят (у кого они были) и птицу резали ещё осенью и зимой, сало берегли про запас.

Так было всегда. А во время войны стало совсем невмоготу. Хлеба негде было достать в принципе. Надежда отсидеться в глухомани, вдали от фронта, рухнула. Как снег на голову свалился этот русский отряд и подъел вчистую все крестьянские запасы, выскреб все сусеки, порезал оставшихся кур и уток. Голод стучался в дома. Негодование крестьян перерастало в злобу и враждебность к военным. Многие, в том числе русские и латгальцы, уже обращались к старосте Лапиньшу и пастору Озолсу с вопросом: «Когда уйдут русские?» И после Крещения староста и пастор в лютеранской церкви тайно собрали общинный совет. Решили отправить делегатов в Мариенбург, где стоял германский гарнизон, просить немцев о помощи. Для верности отправили две группы, зная, что русские повсюду выставили секреты, и если кого схватят, пощады не жди.