Кровь и золото

Эти образы потрясли меня до глубины души. Я их не просто увидел, а почувствовал физически. Я протер глаза и постарался вновь обрести ясность рассудка. В этих видениях было что-то бесконечно интимное и в то же время неясное, неуловимое. Я знал, что впредь никогда уже не смогу относиться к Авикусу так, как раньше.

Теперь настала наша с Маэлом очередь.

Я попробовал передать ему картины моего дома в Антиохии, где мы столь счастливо – или несчастливо? – прожили с Пандорой двести лет.

Маэл детально описал увиденное.

Когда настал его черед поделиться своими мыслями, Маэл позволил мне стать свидетелем событий той ночи, когда ему, тогда еще юноше, впервые позволили присоединиться к приверженцам Бога Рощи и присутствовать на священных церемониях. По понятным причинам эта сцена вызвала во мне отвращение, и я вновь испытал знакомое чувство, что узнал больше, чем хотелось бы.

После этого мы попробовали подслушать размышления друг друга – о том, что все мы обладаем такой способностью, было известно и раньше. Наши возможности превысили все ожидания. А закрывать мысли каждый из нас, даже Маэл, умел практически в совершенстве.

Мы решили, что будем шлифовать мастерство при каждом удобном случае, станем чаще пользоваться Мысленным даром и сделаем все, чтобы встретить Эвдоксию в полной готовности.

Никаких известий от Эвдоксии или от ее свиты не было, и я отважился посетить святилище Тех, Кого Следует Оберегать.

Авикус с Маэлом сомневались, стоит ли им оставаться наверху в мое отсутствие, и я позволил им сойти вниз, настояв, однако, что они останутся ждать возле дверей, а к Матери и Отцу войду я один.

Я опустился на колени перед божественной четой и тихим голосом рассказал им, что произошло. Естественно, я сознавал абсурдность своего поступка, поскольку они, вероятно, давно обо всем знали.

Так или иначе, я со всей откровенностью поведал Акаше и Энкилу о встрече с Эвдоксией и о нашей страшной битве и признался, что не знаю, как быть, ибо она заявляет о своем праве заботиться о Матери и Отце, а я не могу доверять этой женщине, потому что она ни во что не ставит ни меня, ни тех, кого я люблю. Я сказал, что, если они пожелают сделать своей хранительницей Эвдоксию, мне достаточно простого знака. А еще я молил о спасении для себя и своих спутников.

Ничто не потревожило спокойствия святилища, кроме моего шепота. Ничто не изменилось.

– Мне нужна твоя Могущественная Кровь, – обратился я к Акаше. – Нужна как никогда раньше. Если придется защищаться, мне понадобится небывалая сила.

Я поднялся на ноги. Подождал, мечтая увидеть призывный жест Акаши – поднятую ладонь. Именно таким жестом она позволяла подойти Эвдоксии. Я помнил слова ее создателя: «Она не убивает тех, кого позвала».

Но мне не подали милостивого знака. Собравшись с мужеством, я обнял Акашу, прижался губами к ее шее и пронзил кожу, мгновенно ощутив во рту неописуемо восхитительный вкус Могущественной Крови.

Что видел я в том экстазе? Что видел я, достигнув высшей точки наслаждения? Красивый пышный дворцовый сад с мягкой сочной травой и ухоженными фруктовыми деревьями, сквозь кроны которых проникали лучи солнца. Как мог я забыть то невыразимо прекрасное смертоносное солнце? Босыми ногами я стоял на ковре из мягких лепестков. К лицу моему прикасались податливые ветви. Я пил и пил, ускользая от времени, парализованный теплотой крови.

«Это и есть твой знак, Мать?» – мысленно вопросил я.

И снова я шел по саду, теперь уже с кистью в руках, а подняв глаза, увидел, что возвышавшиеся над головой деревья нарисованы мною на стенах дома, что сад, где я гулял, создан моими красками. Я прекрасно понял суть явленного мне парадокса. Деревья из видения – тот самый сад, что я когда-то воссоздал на стенах святилища. Теперь он принадлежал мне – и нарисованный на плоской стене, и воплотившийся в реальность. Это было знамение: «Останься с Матерью и Отцом. Не бойся».

Не в силах больше пить, я отстранился и приник к Акаше, словно дитя. Обвив ее шею левой рукой, прижавшись лбом к тяжелым черным косам, я целовал ее снова и снова, и поцелуи мои были красноречивее любых слов.

Энкил не шелохнулся. Акаша тоже оставалась неподвижной. Единственным звуком, нарушавшим безмолвие святилища, был мой собственный стон.

Наконец я отошел от возвышения и, преисполненный благодарности, упал на колени перед Священными Прародителями.

Как же беззаветно я любил ее – мою блистательную египетскую богиню. И теперь я был уверен: она безраздельно принадлежит мне.

Я надолго задумался, стараясь полнее осмыслить то, что произошло между мной и Эвдоксией, и, кажется, кое-что начало проясняться.

Мне пришло в голову, что в отсутствие недвусмысленного жеста со стороны Акаши биться с Эвдоксией предстоит не на жизнь, а на смерть. Она ни за что не позволит мне оставаться в городе и попытается похитить Тех, Кого Следует Оберегать, а значит, придется применить против нее Огненный дар. События этой ночи были лишь объявлением войны.