Кровь и золото

С великой неохотой я оторвал взгляд от изображения весеннего сада. С великой неохотой я оставил позади темную густую траву, пестрящую цветами, и спускающиеся до земли ветви апельсиновых цветов. С великой неохотой я продолжил поиск новых творений Боттичелли.

Ночи напролет я скитался по Флоренции, опьяненный той картиной. Но меня ждало множество других открытий.

Заметь, все это время, пока я проскальзывал в церкви, чтобы увидеть другие работы мастера, пока пробирался в палаццо, чтобы посмотреть прославленную картину, живописавшую неотразимого бога Марса, забывшегося беспомощным сном на траве рядом с Венерой, терпеливо охранявшей его покой, пока я зажимал руками рот, чтобы не вскрикнуть от изумления, я ни разу не вернулся в мастерскую гения. Я запрещал себе появляться там.

«Не смей вмешиваться в его жизнь, – приказал я себе. – Не смей приносить золото и отвлекать его от работы. Его ждет судьба смертного. Он знаменит на весь город. Он известен в Риме. Его творения останутся в веках. Он не из тех, кого нужно вытаскивать из канавы. О нем говорит вся Флоренция. О нем говорят в папском дворце. Оставь его в покое».

И я не возвращался, продолжая изнывать от желания хоть одним глазком взглянуть на него, просто сообщить, что дивная картина с тремя Грациями и другими богинями в весеннем саду столь же восхитительна, как и остальные полотна.

Я дорого заплатил бы только за то, чтобы мне позволили вечером посидеть в мастерской и посмотреть, как он работает. Но так поступать было нельзя.

Я вернулся в церковь Сан-Паолино и провел там несколько часов, любуясь «Оплакиванием Христа».

Этот шедевр был более статичным, чем «языческие» картины. Боттичелли редко доходил до подобной строгости. Во всем – в темных одеждах персонажей, в затененной глубине открытой гробницы – присутствовала завораживающая мрачность. Но даже в суровости проскальзывали нежность и очарование. А лица Марии и Христа, почти слившиеся воедино, притягивали меня и не давали отвести взор.

О Боттичелли! Как найти объяснение его таланту? Персонажи его картин казались самим совершенством, но фигуры и даже лица их всегда были слегка удлиненными, а выражения – сонными и, наверное, – сложно сказать – чуть-чуть несчастливыми. Казалось, все они погружены в какой-то общий сон.

Краски, которыми он пользовался наряду с другими флорентийскими художниками, намного превосходили все, что имелись у нас в Древнем Риме. Для их изготовления обычный яичный желток смешивали с измельченными пигментами, что позволяло получить любые цвета, глазури и лаки непревзойденного блеска и долговечности. Другими словами, картины обладали блеском, казавшимся в моих глазах настоящим чудом.

Я так заинтересовался красками, что послал смертного слугу приобрести для меня яйца и все возможные пигменты, а также привести в ночное время старого подмастерье, чтобы смешать краски до необходимой густоты и дать мне возможность самому опробовать их.

Задуманная как праздный эксперимент работа кончилась тем, что я загорелся и покрыл изображениями каждую доску и каждый холст, купленные подмастерьем и слугой.

Конечно, их поразила моя скорость, и пришлось сделать перерыв. Разве я давным-давно, расписывая столовую под одобрительные крики гостей, не научился проявлять благоразумие?

Я щедро наградил их и отослал, приказав вернуться с новым запасом материалов. Что же я рисовал? Бледное подражание Боттичелли – ведь даже бессмертная кровь не позволяла мне уловить то, что удавалось ему. Я не умел создавать такие лица – нет, мне было до него далеко. В моих картинах было что-то хрупкое и безнадежное. Я не мог их видеть. Они вызывали во мне отвращение. Нарисованные лица смотрели на меня уныло и обвиняюще.

Не находя себе места, я вышел прямо в ночь и услышал, как пара бессмертных юнцов, справедливо опасавшихся меня, по непонятной причине внимательно следят за мною. Я послал им безмолвное сообщение, дабы меня не беспокоили: «Не приближайтесь, ибо я во власти великой страсти и не потерплю вмешательства».

Я прокрался в церковь Сан-Паолино и, упав перед «Оплакиванием Христа» на колени, провел языком по острым зубам. Ослепленный открывшейся мне красотой, я жаждал крови и мог бы убить жертву прямо в церкви.

И тогда меня посетила преступная мысль. Настолько же преступная, насколько религиозной была картина. Мысль явилась из ниоткуда, словно сатана существовал на самом деле и приполз по каменным плитам, чтобы вложить ее мне в голову.

«Ты любишь его, Мариус! – сказал тот сатана. – Так возьми его с собой. Дай Боттичелли Кровь».

Содрогнувшись, я опустился на пол и сел, прислонившись к стене. Снова подступила жажда. Я пришел в ужас от того, что посмел помыслить о подобном, но в то же время отчетливо представил, как заключаю Боттичелли в объятия. Как пронзаю зубами горло Боттичелли. Кровь Боттичелли. И моя кровь... моя кровь в его венах.

«Подумай, как долго ты ждал, Мариус, – продолжал злокозненный голос сатаны. – За все долгие века ты ни разу не передал никому свою кровь. Но ты можешь разделить ее с Боттичелли!»