Кровь людская – не водица (сборник)

За столом бушует подогретый хмелем Ларион Денисенко. Он поворачивает во все стороны свою обросшую колесом волос голову и кричит:

— Хозяева, мир погибает! Погибает и погибнет, потому что как заберут у нас землю, так все с голода опухнут!

От натуги в грубом голосе Лариона пробиваются козлиные ноты, и это забавляет одного только Сичкаря, который, кажется, веселее всех воспринимает весть о погибели мира.

Ему даже в это время приходят в голову непристойные мысли про жену Лариона Настю: эта хоть и глядит на всех навеки обозленными глазами, но привечает не одних только лохматых, — и он посмеивается в душе над Денисенком, который не видит, как жена с другими прыгает через плетень. Впрочем, и это нравится в ней Сичкарю: женщина с огнем, перцем и жадностью всегда лучше, чем покорная размазня.

Он украдкой окидывает взглядом присутствующих: не заметил ли кто у него в глазах блудливого, не ко времени, огонька? Вздыхает и начинает внимательно прислушиваться и приглядываться к тому, что делается в светлице. Вот он останавливает взор на печальном Супруне Фесюке. Над сухим, с глубокими глазницами лицом Фесюка нависает копенка переспелых волос; надменные складочки в уголках рта сейчас больше говорят о скорби. Он обхватил рукой острый подбородок и думает свою нелегкую думу.

Сичкарь недолюбливает Фесюка: тот хоть и выбился в настоящие хозяева, а все хочет жить по правде. В конце концов, если уж так тебе хочется повсюду правды, живи ею, только не суй нос в чужие дела! А Фесюк не раз подбивал людей поймать Сичкаря на краже леса. Думает — так легко его за руку схватить. И не догадывается, чудак, какую радость, какое удовлетворение может принести по-настоящему ловкая кража.

Дело даже не в деньгах, а в том, как ты схитрил, как вышел сухим из воды, обойдя все ловушки. Вот только зря в каталажку угодил. Но тут не ловкость, тут подвел гонор. Ну, да недолго уж сидеть! Снова взгляд его останавливается на Денисенке, и вспоминается Настя. Что за бесовская сила в ее злющих глазах!

После Денисенка шмелем загудел Данило Заятчук; его грубо вытесанная голова только до половины обросла волосами, а уже от висков идет голая, как коленка, лысина. Ну прямо недоделанный Денисенко: у того целое колесо вокруг головы, а у этого полколеса.

— Советская, можно сказать, власть нашим хозяйским хлебом живет. А чем она будет жить, когда наша земля попадет тем голодранцам, которые и сами ею не прокормятся, потому — голодные? Что означает такая власть? А означает она — дери, бери да назад не ворачивай. Словом, коммуна: кому — на, а кому — нет. Вот я и думаю: не одну власть мы пережили, переживем, даст бог, и эту, потому — не сможет заграница отдать Украину Мирошниченкам, загранице Украина, как пасхальная писанка, нужна, заграница ей — богатая родня. Вот как я думаю!

— Завтра у нас землю отбирают, а он до утра завел про свою заграницу! — поморщился Созоненко. — Ты говори, добрый человек, что нам сейчас-то делать.

— А что ж теперь делать? Взять топоры и стать стеной возле своей земли, а то так ее обчекрыжат, что не оставят и клочка, чтоб земной поклон положить. Стало быть, остается одно — рубить! Всякого рубить, кто ни подойдет.

— Глупый поп, глупая у него и молитва, — не выдержал Яков Данько. — В бороде уже гречиха цветет, а в голове и под зябь не пахано. — И он постукал себя пальцем по лбу. — Рубанешь одного, а они всем селом навалятся, дадут сколько влезет, а потом отправят туда, где козам рога заправляют.

— Все равно надо рубить! А как же иначе? — упрямо махнул волосатой рукой Заятчук и обернулся к Даньку: — Ты как хочешь, а я уж и топор навострил. Мирошниченку первому в голову засажу по самый обух.

— Вот это уж поумнее! — Данько кивнул пышноволосой головой, а Фесюк поморщился. — Бить — так уж бить, только в сердцевину! А что нам даст, если мы развалим голову какому-нибудь Поликарпу Сергиенку?

— Только сделаем из него советского мученика, с флагами на кладбище снесут, как ему и не снилось, — осторожно вставил Сафрон Варчук: он предпочитал оставаться в стороне от споров.

Созоненко взял со стола бутыль с самогоном, взболтал, и Сичкарь заметил, как со дна дымком поднялся целительный отстой «христовой слезы». Даже крякнулось человеку: до чего же пользительное зелье!

Молча выпили, потянулись жирными руками к салу, а Фесюк и закусить позабыл. Тяжко, ох как тяжко доставались ему десятинки! Другие получали наследства, другие плутовали, продавали душу черту, а он понадеялся на свое здоровье, на свои руки и самолюбие, он не продал черту душу, но чуть ли не всю силу свою заложил в Крестьянский банк. И в глаза и за глаза смеялись над ним те, с кем он сегодня пьет и горюет в ужасе перед завтрашним днем. Отгоняя дурные видения, он тряхнул копенкой переспелых волос, зажал в горсти острый подбородок.

А Заятчук снова заводит про заграницу и про то, что богатая родня поможет бедному Петлюре.

— Не бедный он, а обманщик! — с сердцем выкрикнул Денисенко и этим развеселил Ивана Сичкаря.