Кровь моего монстра (ЛП)

Липовский поднимает голову, чтобы посмотреть на меня, затем ссбивается и падает набок, его хрупкие мышцы, наконец, отказываются от него. Секунду он наблюдает за мной со своего места на земле, как будто я какая-то извращенная форма спасения, брошенная на его пути. Он сделал то же самое неделю назад, когда попросил, нет умолял меня, взять его в мою команду с его несуществующими навыками. Это был смелый шаг. И он наглый маленький ублюдок, учитывая то, как он смотрит на меня без намека на приветствие. Этот парень либо жаждет смерти, либо ему просто не следует служить в армии, как я ранее пытался донести до него.

Может быть из-за моего пристального взгляда или, хотя вероятность этого очень мала, он осознал свою дерзость, потому что наконец с большим трудом встает и отдает честь.

      — Капитан.

В лучшем случае он выглядит грубо в бесформенных брюках-карго и футболке большого размера, пропитанной потом спереди и сзади.

      — Если это твой способ проявить себя, то ты можешь с таким же успехом сдаться. Мои люди делают 200 в устойчивом ритме, не моргнув глазом. Ни трясущихся конечностей, ни стонов, ни нытья, ни вида дилетанта.

Глаза Липовского расширяются, на мгновение он кажется встревоженным, прежде чем вспоминает, что нужно скрывать выражение лица.

— Я улучшаюсь по сравнению с моим предыдущим рекордом. И я сравниваю свои достижения только с самим собой, сэр.

Понятия не имею, смеяться мне или дать ему подзатыльник.

За годы службы в спецназе я встречал много типов, но он единственный, у кого была эта раздражающая привычка возражать, даже начальству.

— Это глупый способ сказать, что ты никогда не справишься. Прошлое не является критерием успеха и если ты будешь сравнивать только себя, мир пройдет мимо тебя, прежде чем ты это осознаешь, — я выпрямляюсь. — На землю, рядовой.

Его глаза изучают меня некоторое время, вероятно, задаваясь вопросом, верно ли то, что он услышал.

      — На. Землю. — повторяю я. — Продолжай то, что ты делал.

Он собирается возразить. Я вижу это в его глубоких каре-зеленых глазах, редкий цвет для глаз, в которых странная смесь земли и леса. А поскольку здесь холодная зима, такое ощущение что они застряли в другой вселенной и в другое время с нетрадиционными обычаями.

Протест явно вертится у него на кончике языка, но все же у него хватает инстинкта самосохранения, чтобы медленно опуститься на землю для отжиманий.

— Один. — считаю я, и он падает. — Два.

— Сколько я должен сделать?

— Пока я не перестану считать. Три.

Он остается в той же позе, но его спина слегка изогнута.

— Четыре. Пять. Шесть.

— Сэр, могу я сказать?

— Ты уже говоришь.

Он уставился в землю. Я вижу это, потому что я нахожусь в положении, когда я могу видеть его целиком, в том числе его стройное и костлявое тело, которое в первую очередь не должно было быть принято в армию.

— Мой лимит 120, сэр! И я уже сделал его, я добавлял по десять в день за последние шесть дней, так что больше я не могу, — он напрягается с каждым словом, и его задница выгибается вверх.

Я упираюсь ботинком ему в спину и толкаю его вниз, чтобы он выпрямился.

— Твое желание присоединиться к моей команде должно стать решающим фактором в том, сможешь ли ты пойти дальше или нет. Семь.

Это занимает мгновение, всего несколько секунд тяжелого дыхания и полустонов и кряхтений, прежде чем он опускается еще ниже. Я считаю быстрее и держу свой ботинок на его спине, а затем на его заднице, когда он начинает проявлять неряшливость. При этом его лицо становится еще краснее и у меня возникает искушение оставить его там. Однако он достаточно умен, чтобы слегка приподнять спину и привлечь к этому мое внимание. Как только я переставляю свой ботинок на его позвоночник, он больше не поднимает свою задницу. Ни разу.

Однако он на грани срыва.

Хорошо. Очевидно, он никогда не доводил себя до физического истощения, когда он больше не чувствует своих конечностей и именно поэтому я это делаю. Он должен осознать, что ограничения придуманы только в его уме и могут служить только самодельной клеткой. Сейчас мне двадцать восемь, так что я могу это понять, но давным-давно, когда я был моложе его и мне приходилось сталкиваться с играми моего отца, я был таким же невнимательным, как этот ребенок.

— Сэр, я больше не могу этого выносить, — его голос и конечности дрожат.

— Тридцать пять.

— Сэр...

— Тридцать шесть.

— Я..

—Тридцать семь.

— Я не могу... — его голос прерывается, и он падает, внезапно обмякнув.

Он что? Просто... упал в обморок?

Я похлопываю его ладонью по потному лицу, затем делаю паузу. В тот день, когда я увидел, как эти солдаты загнали его в угол, я услышал косые замечания.       Такие вещи, как:

Он такой женственный.

Слабак.

Держу пари, он берет в задницу.

Содомит.

Обычно я бы ушел от такой сцены, и учитывая, насколько настойчивым стало это дерьмо с тех пор, как я спас его, вероятно я должен был оставить его в покое.

Но я этого не сделал.