Кровь неделимая

– Спасибо, я подумаю, – от одних разговоров я уже почти согрелась и даже повеселела. И посмотрела на своего шофера по-новому. Разговаривает совсем просто, намешивая смешные слова в нормальную речь, а выглядит необычно. Четкий профиль с тонким носом и красивым изгибом губ, подбородок с небольшой ямочкой, глаза карие, добродушные, но с прищуром. Если бы я встретила его в столице, то не отличила бы от коренного москвича. Кого-то он напомнил мне, но вот кого? Я долго допрашивала свою хваленую память, но так и не вспомнила. «Ладно, – пообещала я себе, – потом обязательно вспомню!». Ах, если бы я вспомнила сразу, насколько проще были бы мои поиски…. Или их бы совсем не было.

– А кого вам нужно в нашей Зиньковке-та отыскать? – поинтересовался водитель.

– Да хочу старожилов об одной семье расспросить. Может, кто и вспомнит.

– А, дак это прямиком к моей мамане. Она тут как родилась, так ни ногой отсюдава. В Клинцах то раз в год быват. А так – ни-ни! И войну здесь была, и после – ни на шаг. Правда, чуть в Германию не съездила, но убереглась, спряталась в соломе.

– Немцы? – догадалась я.

– Ага, девчонка еще была совсем, шустрая, два раза уберегалась, а один раз споймали, так она в откос, в сугроб, значится, сиганула. А то бы не было меня. Нет, не было, – уверенно заявил водитель, – она красивая, маманя-то моя, не вернули бы немцы девку, умучили.

Когда мы въехали на главную широкую улицу Зиньковки, она поразила меня давно забытой красотой русской деревни. Стройные дымки над заснеженными крышами, расчищенные тропки к каждому дому – все блестело и сверкало в лучах зимнего солнца. И яблони в снегу – везде яблони.

– Антоновки, – догадался подсказать водитель, – второй хлеб. А в войну, маманя сказывала, с голодухи спасали, яблоки-та.

Машина неповоротливо свернула в проулок и застыла у большого, но по всему видно было, старого бревенчатого дома.

Я открыла кошелек и протянула обещанные «стопийсят».

– Да ты че, девушка? Я ж домой приехал.

– А торговался зачем? – засмеялась я.

– Дак эта, для порядку….

– Василек, это где же ты таку кралю отхватил? – на крылечко с резными столбиками вышла крепенькая такая с веселыми глазами пожилая женщина.

– Да что ты, мамань, я ж для нее стар. Она ж дите еще.

– Знаю я тебя, охабник, небось всю дорогу голову девоньке морочил.

– Это маманя моя, Василиса Андревна.

– А тебя как зовут, дитятко?

О Боже, залилось чем-то горячим мое сердце, да только ради такого слова, такой интонации следовало приехать сюда. Я растаяла, как снежинка на ладони.

– Дуня….

– Ай славно-то как тебя зовут, Евдокиюшка, Дунечка, значит, по-нашему.

И впервые мое имя, произнесенное другим человеком, не раздражало меня. Оно мне даже понравилось….

Мы постучали-потопали ногами на крылечке, стряхивая нечаянный снег, и прошли в теплое нутро русской избы. А я как будто прижалась к давно забытой матери.

– Раньше-то сени здесь были. Холодные сени. Дак мой неугомонный надумал здесь этот, – старушка запнулась на мгновенье, вспоминая забытое слово, – санузил делать. Расковырял задню стенку-та, трубы подвел, теплые да холодные, да с помоями которые, значит, да потом отгородил все от людских глаз. А тепло стало-та! Да и на двор бегать не надо.

– А неугомонный-то кто, Василий? – на всякий случай спросила я.

– Да что ты, девушка. Мужняя я еще. Мужик в доме есть, Захар мой, рукодельник неугомонный. А Василек отдельно живет. У няго свой дом-то для беспокойств там разных.

Я внутренне даже присвистнула, вот это старушка. Сколько же ей лет, этой подвижной «мужней» женщине? Считай – не считай, но выглядела она лет на семьдесят с хвостиком или с хвостом, но старухой ее назвать язык не повернулся бы ни у кого.

– Чей-то ты, милая, меня так оглядываешь? Не кажусь я тебе, а?

– Ой, что вы, кажетесь, еще как кажетесь, удивляюсь молодости вашей, Василиса Андреевна.

– Ну, молодкой ты меня не называй, стара уже. Восьмой десяток дохаживаю. А то, что лицо молодое, так у нас все такие. Это все мать-антоновка. Она, целительница. Да еще коли добро творишь людям, лицо справное остается, знаю я точно….

Передняя часть избы, по-видимому, была главной. Здесь, не смотря на громадную русскую печь, было просторно. Два окна у левой стены были завешены красивыми рукодельными тюльками и шторами. Под этими окнами стоял просторный стол с набело выскобленной сосновой столешницей. Боже, я и не думала, что такая мебель еще есть на свете. Да и горка, по-старинному открытая и огороженная только кружевными деревянными подставами, была так красива, что я с трудом оторвала от нее взгляд.

– Да садись на скамью-то, Дунечка, ай неловко тебе? Так я стул принесу из горницы. Там у нас все по-городскому. Да не нравится мне, чужое все, потому что как у всех. А эти вот мебеля муж мой, Захарушка, настрогал.

– Мне тоже очень нравится, правда. Как в сказке, – я с удовольствием увидела, что на лице хозяйки мелькнула улыбка.

– Ну, жисть-то у нас всяка была, не всегда сказка-та. Может, потому все и украшаем, чтобы радостнее, значится, было. Хучь бы и глазам.