Кровь невинных

— Черт, — он пребывал в полной уверенности, что убедил меня, — но по крайней мере... в одном им не откажешь... они стараются сохранять свою расовую чистоту. Не думаю, что им есть чем гордиться. Но они гордятся своим окружением, своими предками. Не то что мы, белые. Нет, сэр. Мы, белые, только от всего отказываемся. Оплачиваем расовую чистоту других, чтобы их безработные матери-одиночки засоряли наши улицы, торговали наркотиками и разрушали общество, созданное белыми людьми. Ты меня понимаешь?

— Аминь, — подытожила Селма.

Джози сидела с неестественно серьезным лицом, как школьница на уроке этикета.

Что касается меня, то я использовал свою способность владеть собой, прячась как под плащом, и просто ждал, пока этот дождь кончится и я смогу идти дальше.

— Белые почти всего боятся. Скажу тебе честно, небелых я уважаю намного больше, чем белых. Черные и евреи, работая вместе, заставили белого человека стыдиться самого себя и открыли путь к монголизации расы.

— К чему?

— Знаешь, эти монгольские собаки, они же все так жутко перемешались, что не разберешь, кто и откуда взялся. Потому что у них нет гордости. Вот в чем проблема. Отсутствие гордости. Эта проклятая западная цивилизация. Мы изобрели кучу всего от туалетов до «боингов», но у нас нет гордости. И знаешь почему?

— Разрази меня гром, — заметил я, — иногда ты начинаешь говорить как проповедник.

— Я читал проповедь один или два раза.

— В церкви Христа Спасителя на шоссе 77, — пояснила Селма.

— Будь я проклят.

— Я тоже, — добавила Джози.

— Так ты знаешь почему? — громыхнул Дэйв, не желавший менять тему разговора. — Потому что евреи захватили все средства массовой информации и заставили нас стыдиться своей уникальности. Они хотят сначала уничтожить нашу индивидуальность... нашу христианскую сущность... а когда это случится, они нас поработят. И... запомни мои слова, братишка... им это почти удалось.

— А что, если твоя мать католичка, а отец — мусульманин?

— Вот о чем я и толкую. Если ты увидишь на улице ниггера с белой женщиной, то очень удивишься. Хотя евреи утверждают, что это нормально. Однако редкий еврей женится на ком-то не из своего рода. Так же, как и мусульманин. Но монголизировать белую расу... это запросто. Это здорово.

— Я, наверное, рассказывал тебе, что отец Селмы... мой отец... был мусульманином?

— О чем ты, черт возьми, говоришь? — возмутилась Селма. — Тебе не кажется, что в Канзасе даже католикам приходится нелегко?

Джози засмеялась, и Дэйв закончил свою проповедь. По крайней мере вслух. Но было видно, что его мысли все еще вертелись в голове, как двигатель, который продолжает стучать и греметь даже после того, как было выключено зажигание.

— У них еще готовят курицу с арахисом? — спросил я.

— А я буду свинину му-шу! — сказала Джози. — Обожаю эти маленькие блинчики!

* * *

Я вернулся в часть восьмого января 1990 года, на следующий день после приезда в Саванну. Джози снова стала работать на фабрике. Мы делали все, чтобы вернуться к той жизни, которая была у нас до Панамы и до Уэстфилда. Строили планы относительно свадьбы. Джози больше не настаивала на том, чтобы я пригласил моих родных, а когда ее мать спросила, приедут ли они, ответила, что в этом нет особой необходимости: ведь мои родители уже умерли. Она не употребляла слово «сирота», но, когда я слушал эти разговоры или узнавал о них случайно, именно эта мысль приходила мне в голову. Что касается Селмы и Дэйва, то мне кажется, после Уэстфилда Джози не особенно волновалась из-за того, увидит она их еще раз или нет. Даже лучше, если не увидит.

Той весной 1990 года мы часто обсуждали будущее — мое будущее. Мир менялся так быстро, что за ним не могла уследить целая армия, не то что один солдат. Казалось, что ближайшие годы пройдут под знаком мира и сокращения вооружений. Сорок пять лет мы жили в страхе перед советской угрозой. Теперь она исчезла. Кое-кто из наших командиров говорил нам, что перемены в Москве — всего лишь трюк, чтобы ослабить нашу бдительность. Но к тому времени я уже достаточно прослужил в армии, чтобы распознать этот лакейский треп. Достаточно взглянуть на карту. Неожиданно многие регионы, которые мы считали стратегическими, исчезли.

— Так в чем проблема? — требовала объяснений Джози.

— В оплате.

— Ты знаешь, где можешь получать больше. — Она намекала на фабрику своего отца.

Иногда мы ссорились, иногда нет. Через некоторое время мы уже хорошо изучили сценарий наших бесед; вопрос заключался лишь в том, играть ли его сегодня или отложить на следующий день.

— Ты уже слишком старый, чтобы заниматься подобными вещами, — считала она.

— Но это единственное, что я умею. И мне это нравится. Это мое.

И разговор продолжался. А решение так и не приходило.