Кровь ниори

«Я ведь обещал идти за тобой, значит, пойду», – никак не мог отделаться Леки от слов ниори. Крутился в путах, хрипел, пугая стражников, но эти слова не отпускали его. Лишь спасительное забытье выручало. А ведь Триго говорил, советовал, ведь даже упрашивал в деревню не соваться. Ночь не спал, стерег его, дурака, и себя заодно. И потом упрашивал тропы не держаться, не упрямиться, послушаться рассудка, а не дурости своей. А когда понял, что не переупрямишь, то ведь не бросил. Берег, как мог. «Ты будешь моей путеводной звездой!» Леки б фыркнул, если б не было так горько. И если разобрать, кто чьей звездой-то оказался путеводной? Кто кого берег?

«Кто кого берег? – яростно шипел Леки сквозь зубы. – Кто кого тащил, я тебя спрашиваю?! Куда меня несло? Незнамо куда! Что ж за путь это такой, кривой да извилистый… куда первое дерево веткой качнет? Что за дорога? Только-только мир другой увидал, со всеми этими штучками, со всеми знаками, луини этими, так сразу туда и провалился! Решил, раз что-то узрел, что другим не дадено, то, ясное дело, для меня уж и назначенье великое припасено! Прав ты был, ой как прав!» – разговаривал он в полузабытьи то ли с собой, то ли с погибшим ниори, не видя, как мимо проплывают поселки, проносятся повозки и всадники.

«Может быть, во сне ты хорошо видишь. А вот то, что под носом, никогда не замечаешь», – снова говорил ниори, в который раз повторяя свои слова, и Леки соглашался. Теперь-то уж соглашался, да только сегодня какой с того прок? Да, кивал он про себя, ты сначала вокруг смотреть научись, а потом уж куда-то внутрь… и то если нужно.

«На людях больше не используй свой дар, – говорил ниори, – пока ты не умеешь владеть им…» Не буду, не буду больше, отвечал Леки в бреду, и учиться даже не стану, ни за какие деньги, ни за какие посулы. Теперь он соглашался с каждым словом, что помнил. А вспоминалось на редкость легко, словно ему нарочно такие картинки подсовывали. Он опять и опять видел, как падает Триго, и самой страшной и непонятной в этот миг была прощальная улыбка ниори. Он и вправду улыбался, Леки не показалось. Эта улыбка застыла навечно и осталась с ним, когда он лежал со стрелой в груди у зарослей акади, когда валялся в пыли у ног тэба Айгару. Будто в последний миг не в лицо смерти глянул, а куда-то…

И лишь один раз Леки вспомнил погреб в Аносе: «Так и должно было случиться…» – говорил ниори. – Теперь лучше знаю Большую землю… И понимаю. Полжизни прожил в Кромае, а ничего не знал… что вокруг».

Как будто прощался. Как будто знал.

Скорей, скорей в спасительное забытье!.. Теплое, мягкое, обнимавшее точно мать, ограждавшее от скорбей и тревог, от воспоминаний. Скорее… Там Леки спасался от того, о чем боялся даже думать. А больше всего он боялся, что когда-нибудь ему вдруг случится встретиться с Имой. Что он ей скажет? Как посмотрит в глаза? Он знал, что ни за что на это не решится. И даже если ему суждено остаться в живых… разве это важно теперь… если только доведется остаться в живых, то, даже встретив ее ненароком, увидав краем глаза, он спрячется от стыда куда подальше, давя в себе мечты о ней, как бешеных пеев, жалящих в сердце.

Столько всего… Он то и дело нырял в забытье, не считая дни, пребывая все еще в «сегодня», не зная, что путь их близок к завершению. Но когда повозка с валявшимся, как безвольная кукла, пленником достигла Танака, Леки почти уже не выныривал наружу, изредка открывая глаза, мутным взглядом окидывал мир и тут же вновь засыпал, устав от горя. Он больше не говорил с Триго, лишь с пустотой. Вот она не давала сбежать, не то что Триго или Има. Когда она приходила, такая же тягучая и липкая, как на Белой Поляне, в сладкое забытье нырнуть уже не удавалось, только туда, к ней. Поначалу Леки сопротивлялся. Но скоро он перестал различать, что хуже: беспрерывное мельканье Триго в снах и мыслях, укоризненный взгляд Имы или пустота, в которой можно скрыться, если не дергаться, конечно…

Так они и поладили. Чем больше знаешь врага, тем меньше боишься. Теперь Леки приходилось с ней куда больше бывать, чем с друзьями. Ей тоже тоскливо. Наверное, сама кого-то загрызла или перекрутила не в меру. Вот и тоскует. А еще она боялась всего. Только к Леки уже привыкла, не шарахалась теперь, пытаясь отхватить голову или еще что-нибудь, вывернуть, разъять, смять, расплющить. Так она и жила, в тоскливом страхе, страшась неизвестного и потому его истребляя. Однажды Леки даже спросил, не опасаясь уже, что его задавят или расплющат в порыве нового ужаса – уж слишком он обвык, да и смерть не пугала его так сильно, – чего же она хочет, эта пустота.