Кровь страсти – какой ты группы?

Закрой глаза – точно Ленин – в исполнении всенародно любимых артистов. Вот только почему-то «батенька» не говорит. По всему было видно, что Илья Борисович всю жизнь культивировал в себе благожелательность к посетителям, которых если и не считал, так называл «главными», отчего и сам выглядел не менее чем «главный», и превратился, в конце концов, в эдакий колобок радушия с живыми глазками, сочными губами, элегантно грассирующим говорком. Похоже, одним этим он располагал к приятной беседе любого ходока, даже по самому щекотливому вопросу, причем так, что щекотало одного только собеседника.

Попсуев согласился, что слово «простой» выдумано не от великого ума. Илья Борисович, как видно, привыкший при человеке «снизу» (даже самом главном) более сам говорить, чем слушать, непринужденно широкими мазками и звучным бархатистым голосом нарисовал театр военных действий по электрическому, сантехническому и прочим направлениям. Осветительную аппаратуру он и вовсе назвал «светотехническим плацдармом», причем слышалось опять же: «святотехнический». Просто вылитый Владислав Стржельчик в роли начальника Генштаба Антонова в киноэпопее Озерова «Освобождение» или, спаси Господи, даже какой-нибудь наипочтеннейший иерарх РПЦ.

Не сходя с места, Ненашев тут же назначил Попсуева командующим театральным тылом. И хотя директорской решительности позавидовал бы сам Наполеон, по некоторым его словечкам, по манерам и внешнему облику видно было, что Илья Борисович глубоко чужд бастионам, рукопашным и вообще всяким боевым действиям, где проявляется мужской характер. Вряд ли когда он нюхал порох, но зато был прирожденный тыловик, выпивоха, картежник и интриган. В терминах далекого военного времени – успешная тыловая крыса, которой, конечно же, можно быть, имея только прирожденные способности на это, соответствующую корпуленцию да еще закрома.

– Окопы для солдата хороши, – вырвалось у Попсуева.

– Что вы говорите! – восхитился Ненашев. – Чем же?

– Не так кусают тыловые вши.

– Прелестно! Просится на музыку. Буонапарте, кстати, начинал свое восхождение с окопов. На заводе кем изволили служить? – поинтересовался Ненашев. – ИТР?

– ИТР и т.п. Много кем. Мастером…

– Великим? – поднял мохнатые брови Ненашев, изобразив на лице ироничное почтение.

– Зачем? Простым и старшим. – Попсуев стал загибать по-русски пальцы: – Начальником участка, технологом цеха…

– Прелестно. Гамма профессий, прелестно! Это весьма пригодится вам, весьма. Кто был никем, тот станет всем, прошу прощения за невольный каламбур, ха-ха! Главное для главного, отличить приму от рампы, а Софокла от софитов. Сдается мне, вы отличите.

– Да должен, – согласился Попсуев. – Софит от софитов отличу.

– Да что вы? И как? Множественным числом?

– Нет, единственным образом: софит – это потолок, панель такая, а софиты – светильники на этом потолке. Это меня один итальянец просветлил, художник Луиджи Ванцетти.

– Не тот, что на электрическом стуле с Сакко?

– Однофамилец. – Попсуев почувствовал, что этот порхающий диалог стал слегка напрягать его своей бессмысленностью. – А мой предшественник… как бы поговорить с ним? Дела принять?

– Увы, Сергей Васильевич. Принять дела от него никак нельзя. Дела-дела… как сажа бела… да и поговорить… Архангельский, увы, покинул нас. – Илья Борисович воздел глаза и тут же что-то записал себе в поминальник.

– Уехал?

Директор изобразил переживание на лице.

– Посадили? – Пред Попсуевым предстала унылая, но широкая картина хищений и растрат. «Надо мне это?» – подумал он.

– Кабы, – вздохнул Ненашев. – Убит – и взят могилой. Убит разгневанным режиссером за срыв генералпробе². Представляете, совратил приму накануне прогона!

– Приму можно совратить?

– Увы, – вздохнул Илья Борисович, покачал головой и пощупал себе грудь. Заметив легкое недоумение на лице без пяти минут главного инженера, директор поспешил успокоить его: – Не беспокойтесь, Блюхера больше нет с нами.

– Сидит?

– Что вы, сидит да сидит! На театре «не содют». Лежит. Там же, рядом с Архангельским. В семнадцатом секторе, между двумя цыганскими баронами. «Я цыганский барон…» – вывел речитативом Илья Борисович, выжидающе глядя на Попсуева.

– «Я в цыганку влюблен…» Понятно. И ладно, – сказал тот, решив не углубляться в эту запутанную историю. «Собственно, какое мне дело до того, что было до меня, – рассудил он. – Архангельский, Блюхер, бароны, прима… Так и до Немировича с Данченко можно дойти. А дальше?»

– У нас тут весьма строго с производственной дисциплиной, – ни к селу ни к городу добавил директор. – Да и с техникой безопасности. Уже столько директоров погорело на театральных пожарах. Персонал, майн херц³, кого ни возьми – поджигатель, просто сволочь какая-то! Не театр, а Москва двенадцатого года, которая восемьсот, разумеется, тысяча, горит каждый день. Гиляровского бы сюда, короля репортажа.

– Может, на каждого огнетушитель повесить? – ляпнул Сергей.

– А что! – даже взвизгнул от удовольствия Ненашев. – Представляю! Костя с огнетушителем! Или Изольда! – и тут же сделал пометку в поминальнике.