Кровь в пыли

Бросить его в фургон вместе с винтовкой не займет много времени. Мой двигатель уже набирает обороты, прежде чем я бросаю зажженную спичку в открытую дверцу бензобака через окно Стеллы. Мое место преступления вспыхивает позади меня, создавая прогорклое облако сгоревшей плоти и бензина, когда я удаляюсь. Мои глаза покалывают, а в горле першит, но это не из-за того, что дуновение огня проникает в мои легкие. Нет. Что меня больше всего поражает по дороге домой, так это тот факт, что я официально осквернен грехом. Я не убийца, я убийца. Самооборона или нет, но я забрал три жизни, а мне едва исполнилось двадцать семь.

Я убил трех человек, двоих из них преднамеренно, не только чтобы остановить их, но и покончить с ними. Я не колебался. Я и глазом не моргнул. Черт, я даже не вздрогнул. Я рискнул прямо на чертовой территории серийных убийц, с такими соседями, как Тед Банди и Джеффри Дамер, чтобы сопровождать мой новый титул.

Кто-то собирает марки. Некоторые монеты. Таксидермия. Чертовы карты. Я собираю сожаления. Они не занимают много места, во всяком случае, физически. Но внутри. . .они занимают. Они проедают. Они разрушают.

Потому что это то, что касается сожалений. Это ошибки, оставившие шрамы. Жестокие, чувствительные, жгучие раны.

Я не чувствую угрызений совести за убийство этих трех ублюдков, но мне жаль ее.

Может быть, поэтому я пинком открываю дверь подвала, как только возвращаюсь домой.

«Вегетарианские чипотле». Завернутый в фольгу буррито стучит ей по плечу, когда я бросаю его ей в тело. Она лежит на полу, лицом к плитке. Я должен быть зол на нее за то, что она не поговорила со мной вчера. Поправка: Я злюсь на нее за то, что она не разговаривала со мной вчера.

Я злюсь.

На нее.

На меня.

На всех.

Особенно на всех. И снова жизнь нанесла мне нокаутирующий удар прямо в лицо. Знает ли Годфри о том, что меня разыскивает AB? И какая от него польза, если он даже не может удержать плохих парней на расстоянии?

Горошек не двигается. Может она спит. Сомневаюсь. Она слишком умна и бдительна, и живет ради своих пятнадцатиминутных перерывов на ванную и еду. Взглянув на стену, я замечаю, что сегодня она не нарисовала мелом белую полосу.

Не считает больше? Почему?

Я делаю два шага в ее направлении, мой пульс учащенно и неравномерно застревает в горле, и подталкиваю ее ногу своим кожаным сапогом. Она не отвечает, ее лицо и живот прижаты к одеялу. Я ногой переворачиваю ее на спину, и мяч, который она держала в руках, катится по полу. Ее глаза открыты, и она смотрит на мою маску.

Пустота в ее выражении беспокоит больше, чем наблюдение за последним вдохом мужчины, когда я ломаю его позвоночник пополам.

— Ешь, — командую я.

Она не шевелится, ее мышцы вялые. Присев на корточки, я перетаскиваю ее в сидячее положение, спиной к стене, пытаясь проглотить мой следующий вопрос. Все равно это вырывается у меня изо рта.

— Инк тебя трахнул?

Ирву лучше бы ее не трогать. Годфри убил бы нас обоих, если бы он это сделал. Но не поэтому моя грудь горит безудержной яростью.

Что-то, чего я не узнаю, бурлит во мне. Это не ненависть, не гнев, и я надеюсь, что это не зависть.

Что, черт возьми, я делаю? О чем, черт возьми, я думаю? Что со мной происходит?

Горошек не отвечает.

— Горошек! — Я бью кулаком по стене позади нее, ожидая, что она подпрыгнет от страха. Стена дрожит, но она просто смотрит в точку за моей головой. Апатия вытекает из каждой поры ее лица.

К черту все это.

Я думал, что у меня проблемы с дерзкой болтливой девчонкой, которую я взял у Годфри. Я был неправ. Эта девушка была полуразвлекательной. Эта девушка? Она проклятое кладбище.

— Скажи мне сейчас, прежде чем я начну нести чушь. Что Инк сделал с тобой? — Я делаю резкий глоток воздуха, мое тело опасно близко к ней. Когда ее рот слегка приоткрывается, мой следует ее примеру.

— Он ничего не сделал. Дело не в нем. Я не собираюсь есть, потому что мне нет смысла есть. Они все равно меня убьют. Это было бы пустой тратой всего: еды, воды и нашего времени. — Она качает головой. Ее голос такой глухой, что почти эхом звучит. — Если мне суждено умереть, я не хочу, чтобы это случилось от их рук. — Ее глаза твердеют. — Нет. Я умру здесь. Одна. Лишу их возможности сойти с ума, увидев, как я задыхаюсь в последний раз.

Упоминание о ее смертельной терзании в сочетании с преступлениями, которые я совершил несколько часов назад. Я сопротивляюсь желанию сказать что-то утешительное. Я не лжец, и Горошек права. Они убьют ее. Годфри сделает это кровавой смертью, и неважно, где окажется место преступления, брызги ее крови навсегда запятнают мою совесть.

Но один из нас должен умереть, и прямо сейчас моя честность парализована моими инстинктами выживания.