Кровь за кровь

Не может пышностью твоя хвалиться грудь, —
Мне к сердцу твоему зато короче путь.
Средь ребрышек твоих, в плену их узкой клетки,
Любовь твоя поет, как будто дрозд на ветке…[1]

В первый момент Ванда так опешила, что замерла, словно окаменев от волшебного слова, но потом, поразмыслив, поняла: к ней эти стихи даже намеком не могут относиться.

— Мальчик с наганом, цитирующий стихи… — протянула она вопросительно, ожидая подсказки, но Сергей молчал, и Ванда тихо спросила: — Чьи они?

— Это стихи Булье… Я вижу, вы удивлены?! Ну, как же, откуда этот босяк может знать поэзию древних? — Сергей вздохнул: злость прошла, и он, уже спокойнее, добавил: — А я в Московском университете учился… Кстати, если быть точным: не с наганом, а с маузером.

— Какая разница! — бросила Ванда. — Сути-то не меняет! Зачем же вы в Чека… — начала она и тут же оборвала себя на полуслове.

— Зачем? — задумался Сергей. — Как бы вам доходчивее объяснить?.. Мне, как и моим товарищам, хочется, чтобы абсолютному большинству людей не мешала быть счастливыми кучка контрреволюционных недобитков.

— Так мог бы сказать Василек! — снова перебила Ванда, скривив свои красивые губы.

— Да, временами Василий Зарубин может вам казаться смешным и простоватым… Более того, вздумай какой-нибудь писатель будущего написать о нем книгу, то этого автора его современники обвинили бы в наивности и в пристрастии к языку плаката, но… Правда, я совсем недавно знаком с ним, а чувствую, что могу на него положиться как ни на кого другого.

— Как странно, вы с отцом так не похожи друг на друга, но и он говорил, что в Василии-то как раз и есть нечто такое, что ему недостает в окружающих. Отец твердо уверен, что если понадобится — Василь умрет так же естественно, на одном дыхании, как и живет. — Ванда на мгновение нахмурилась, словно увидев что-то, зябко повела плечами и плотнее укуталась в пуховую шаль.

— Вот видите, даже ваш отец оценил Василия! — Сергей улыбнулся.

— Оценил? — переспросила Ванда. — Папа считает, что вершители судеб чеканят людей как монеты, сами назначая им цену. Все остальные вынуждены принимать людей не по истинной их стоимости, а по назначенной вершителями.

— Ну, это не его мысли, — успокаивающе произнес Сергей. — Об этом говорил еще Ларошфуко, но это было возможно только при строе угнетенных и власть имущих, но не при справедливом строе всеобщего равенства и братства…

— Сейчас вы, кажется, Маркса цитировать начнете, — уныло произнесла Ванда и вдруг предложила: — Давайте лучше чай пить! — Не дожидаясь его согласия, она стала разливать кипяток по чашкам. Потом Тряхнула головой, словно отгоняя непрошеные мысли, и начала говорить с несколько деланным оживлением, постепенно увлекшим ее самое: — Вы знаете, Сережа, мой отец — удивительное существо. Практически я выросла без матери, и он для меня все, но сейчас я о другом хочу сказать. Он умен, проницателен и одновременно невероятно азартен. Временами меня это даже пугает. Кажется, что он играет в какую-то новую игру под названием — «жизнь»…

Сергей с интересом взглянул на нее: странный у них разговор идет сегодня. У него создалось впечатление, что она, вызывая на откровенность, хочет узнать, как он относится к Яну Марковичу. Да что это с ним сегодня? Перед ним сидит симпатичная молоденькая девушка, разговорившаяся оттого, что, наконец, появился человек, способный ее спокойно слушать, а ему сразу мерещится черт знает что. Нет, вряд ли эта девушка столь коварна… А вот Ян Маркович… Собственно, что Ян Маркович? Ощущения остаются ощущениями! Как сказал комиссар, нужны факты… Факты… Какие могут быть факты? Они встречаются в основном только за столом, где, по обыкновению, царит глава дома. Панков уже привык, что Ян Маркович любит решать мировые проблемы, хотя иногда его это раздражало. Сегодня удивляло, что временами дружелюбнейший Ян Маркович вызывает у него глубокую неприязнь… Отчего это происходит? От первого впечатления, вызвавшего бурный осадок в душе, или постепенного накопления этого осадка в процессе общения?.. Его размышления были прерваны самым неожиданным способом: Ванда, доливая чай в его чашку, как бы случайно прикоснулась к его руке, и Сергей вздрогнул, словно от электрического разряда.

С этой минуты для них исчезло ощущение времени: казалось, они пробыли вдвоем вечность. Но это было только ощущение: Сергей, с его пристрастием все замечать и быть точным в любом вопросе, явственно припомнил, что часы пробили десять, когда к ним присоединился Лановский, а это означало, что с Вандой они провели даже меньше часа…

Они говорили, как старинные, долго друг друга не видевшие близкие знакомые. Снова вспоминали столичную жизнь, постановки Станиславского, литературу…