Кровать с золотой ножкой

Август Вэягал, к тому времени покончив со скотным двором, принялся за постройку хором. И опять в Зунте никто не видал ничего подобного. А строились там многие — и строились широко, но как-то однообразно. По заведенному обычаю дома украшали островерхими башенками, на шпилях поскрипывали флюгера, веранды с неизменным тюлем и цветными стеклами глядели на юг, по торцам и на задах лепились флигеля, балконы и мезонины. Дом получился просторным, хорошо спланированным, удобным для жилья, а крыт был красной черепицей. Простотой Август добился того, чего другие не смогли добиться вычурностью, — от дома веяло таинственностью. Примерно такое же впечатление таинственности создают ничем не примечательные сами по себе кубы, ромбы, треугольники, из котсрых циркач-фокусник извлекает куда более крупные штуковины. Единственным украшением дома служили четыре колонны по фасаду и уходящий под крышу фронтон. Лишь очутившись в коридоре, вы обнаруживали то, чего не заметили снаружи: на самом деле под одною крышей было два дома. Справа от входа на верхнем и нижнем этажах размещались комнаты семьи Ноаса, слева — половина Августа и старой Браковщицы.

Лет десять жизнь под черепичной крышей текла привычно и размеренно. В те месяцы, когда появлялся Ноас, два дома жили обособленной жизнью, почти не соприкасаясь. Как только Ноас уплывал, границ как не бывало. Обедали за одним столом в половине старой Браковщицы, дети носились по всем комнатам.

Мать торопила Августа скорей женой обзаводиться, а он только посмеивался: «Помилуй, три хозяйки под одной крышей, где ж это видано!»

Не дождавшись свадьбы сына, Браковщица померла на своем сундуке. На том месте, где она упала, Август по родовому обычаю Вэягалов вогнал в половицу гвоздь. В гроб ей положили монеты, гребень и горсть хмеля. До полуночи провожане чинно поминали усопшую, а затем развеселились, как на свадьбе. Между плясками и песнями захмелевшие гости допрашивали Августа, как он дальше жить собирается, всем было ясно, без хозяйки в таком доме не обойтись. Кому-то случилось видеть Августа с бутылкой вина и цветами у Эммы Микельсон. Другой всполошил народ известием, будто Август посватался к Линде Карусеп, девчушке, бедрами еще не окрепшей, лишь на прошлой пасхе принявшей первое причастие. Но все оказалось вздором. После похорон жизнь в доме потекла по-старому, если не считать небольших перемен. Во второй половине года Август нанял еще одну работницу, а прежней, Антонии, вручил ключи от хозяйства. В дальнейшем Антония делала примерно то же, чем до сих пор занималась старая Браковщица. И жить перебралась в ее каморку.

Желтоволосые детишки быстро подрастали. В один прекрасный день Элизабета обнаружила, что Якаб Эрнест не желает с нею мыться в бане. Чтобы держать мальчишек в узде, Элизабета научилась говорить строго и властно, быть суровой и неуступчивой. И тут попыталась прикрикнуть, но, приглядевшись повнимательней к Якабу Эрнесту, сама смутилась не меньше сына. В глазах его она впервые разглядела нечто такое, чего прежде не замечала и что, подобно хлесткой оплеухе, заставило ее вспомнить о своей наготе. И что удивительно: вызванные этим открытием чувства были скорее женские, чем материнские. С трепетом сердца, чуть дыша, смотрела она на сына, всем существом своим угадывая исходившие от него смятение, стыд, напряженность. И все же не смогла себя заставить отвести глаза. Должно быть, возраст такой подошел, пора бы отдалить от себя первенца, любимого ею больше остальных, а получалось наоборот: он вдруг показался ей ближе, роднее, таким родным и близким, как будто их ничто не разделяло. Сомнения, стыд и удивление — все, решительно все в любовь обратилось. Как и тогда — когда зачала Якаба Эрнеста.

С того дня Элизабета чутко приглядывалась к старшему сыну, следя за его возмужанием с мучительным, в то же время и светлым томлением. Якаб Эрнест быстро вытягивался. Он не любил замерять свои рост у дверного косяка, как младшие, а всегда искал ее: посмотрим, дорос ли я до твоих ушей, гляди, а мы с тобой сравнялись, ур-ра, я выше тебя! Мужское в нем пока давало о себе знать изредка, болезненными вспышками, а в промежутках Якаб Эрнест, как и раньше, бывал нежным, ласковым, озорным и беспечным. Казалось, теперь он чаще искал ее общества, испытывая к ней разноречивые чувства: робость, восхищение, любопытство, преклонение. Он как бы заново открывал для себя мать, ибо она была частицей того непонятного, что с некоторых пор отпугивало и волновало его, притягивало и влекло.