Кровавая графиня

Когда весь приход затих, Ян Поницен прошел в свою горницу. Последние дни вконец растравили ему душу. Волнующие события с такой ужасной стремительностью взбудоражили его жизнь, обычно размеренную и спокойную, избороздили заботами лоб. Итак, все то, во что он долгими годами не решался поверить, — сущая правда. Об этом свидетельствовала и бедная Илона Гарцай, испустившая душу у него на глазах, и встреча с чахтицкой госпожой, а сегодня — тем более — эти девять открытых гробов в церкви. Неимоверно страшно было глядеть на эти гробы — какая буря чувств сотрясала души верующих! В ту минуту, окруженный потрясенной паствой, он едва не воззвал громовым голосом: «Божьи люди, идемте порушим это гнездо греха, пусть от него не останется камня на камне!» Но, совладав с собой, он преклонил колени на холодные церковные плиты и горячо молился, молился, дабы не подвигнуть верующих на стезю мщения и разорения: «Великий Боже, пошли им вечное упокоение…»

События, творившиеся вблизи храма Божьего, повергли его в отчаяние. Слухи о жестокостях графини до сей поры он считал досужей выдумкой. И вот — дожил до этих страшных открытий!

Измученный поздним раскаянием и мучительными раздумьями над тем, как поступить, чтобы навсегда положить конец убийствам в чахтицком замке, он сел за стол и опустил голову на ладони.

Но он был настолько взволнован, что не мог ни о чем здраво поразмыслить.

Он попытался было продолжить чтение проповедей достославного бецковского проповедника Борнемисса, но и читать был не в силах. Буквы прыгали перед глазами, строки змеились. Тогда он стал взволнованно ходить по комнате.

Вывел его из задумчивости стук в окно. То был живший в конце деревни вишневский крестьянин.

— Святой отец, я принес вам письмо, — сказал он, робко извинившись за поздний приход.

— Какое еще письмо? — удивился священник.

— Ко мне в дом заглянул незнакомец, вежливо поздоровался и попросил отнести в чахтицкий приход вот это письмо. Ладно, говорю я незнакомцу, я это сделаю утром, кому охота бродить по ночам? Нет, письмо должно сегодня же оказаться у пастора в руках, сказал незнакомец, и в голосе его уже не слышалось и капли вежливости. Я заробел, так как…

— Чего же ты испугался?

— Да вот подумалось, что это — по всему видать — разбойник. Никто другой не побоялся бы по срочному делу идти в Чахтицы теперь, когда тут полно пандуров и гайдуков. Бояться могут только разбойники.

Священник не сомневался, что отправитель — Калина, поэтому, получив письмо, не стал читать его в присутствии человека, принесшего его не по доброй воле, а из страха. Он поблагодарил крестьянина и подал ему в открытое окно стакан вина для бодрости. И только закрыв окно, взялся за чтение.

Оказывается, писал ему не Ян Калина. Это не его почерк. Но почерк знакомый — по хронике чахтицкого прихода.

Он прочел:

«Сие послание Андрея Бертони да будет вручено ревнителю слова Божьего, чахтицкому служителю храма, кто бы он ни был и как бы его ни звали».

Сорвав печать, священник стал читать пожелтевшее послание:

«События дня, не занесенного в хронику чахтицкого прихода.

С омраченной гневом душой и мыслью, в высшей степени опечаленной невероятными деяниями, пишу здесь то, о чем не пристало и не дозволено писать и что не дерзаю отметить в хронике, куда я — по совету графа Ференца Надашди — заношу происшествия, случившиеся в чахтицком замке и по всей округе.

С христианским смирением да прочтет сию обращенную к нему запись чахтицкий служитель слова Божьего, когда, по истечении десятилетий, а может, и столетий, чья-то рука обнаружит ее в гробу, где плоть человеческая давно обратилась в прах. И пусть содрогающиеся в ужасе уста его изрекут не проклятия, а молитву, дабы кара Господня обрушилась на тех, кто повинен в гибели девяти человеческих жизней. И в сей молитве пусть заступится и за меня, немощного и слабого духом, убоявшегося кары и не дерзнувшего призвать к ответу преступников и известить о страшном злодеянии светские власти.

А случилось в чахтицком замке и граде нижеследующее.

Алжбета Батори, самым жестоким образом карающая свою прислугу при малейшей провинности, неведомо почему не пожелала, чтобы о ее жестокости знали даже ближайшие родственники. По какой причине несколькими днями тому, как только гонец принес известие, что дочь Анна со своим мужем графом Зринским[41] собираются к ней погостить, она оставила в замке только самых старых и верных слуг, а девять молодых, почти каждодневно истязаемых — дабы случайно или умышленно не пожаловались на свои мучения прислуге гостей и ранами своими не выдали то, что должно было оставаться строжайшей тайной, — повелела Доре отвести на град[42] и там держать в голоде и жажде до тех пор, пока она не соизволит их отпустить.