Кровавая комната

Почти без чувств, с холодом в груди я спустилась по винтовой лестнице в музыкальную гостиную, но. придя туда, обнаружила, что я не одна.

— Я буду вам утешением, — сказал юноша, — хотя мало чем могу помочь.

Мы подвинули табурет к открытому окну, чтобы я могла, покуда это возможно, чувствовать древний, умиротворяющий запах моря, которое со временем добела отполирует старые кости, смоет все пятна. Последняя служанка давно уже просеменила прочь по дороге, и теперь волны, как и я обреченные, накатывали курчавой рябью, мелкими брызгами разбиваясь о старые камни.

— Ты этого не заслуживаешь, — сказал он.

— Кто знает, чего я заслуживаю и чего — нет, — ответила я. — Я ничего не сделала, но и это может оказаться достаточной причиной, чтобы приговорить меня к смерти.

— Ты его ослушалась, — сказал он. — Для него это достаточная причина, чтобы покарать тебя.

— Я сделала только то, что, по его мнению, должна была сделать.

— Словно Ева, — произнес он. Требовательно и резко зазвенел телефон. Пусть звонит. Но мой любимый поднял меня и поставил на ноги; я должна ответить. Трубка телефона была тяжела, как могильная земля.

— Во двор. Немедленно.

Мой любимый поцеловал меня и взял за руку. Он пойдет со мной, если я стану ему поводырем. Мужайся. Вспомнив о мужестве, я подумала о своей матери. Я увидела, как дрогнули мускулы на лице моего любимого.

— Стук копыт! — произнес он.

Я бросила еще один, отчаянный взгляд из окна и — о чудо! — увидела, как по дороге, разметая поднявшуюся воду, уже скрывавшую копыта лошади, с головокружительной быстротой несется всадница. Она скакала, заткнув полы юбки за пояс, чтобы лететь во весь опор: безумная, великолепная амазонка, облаченная во вдовий траур.

Телефон снова зазвонил.

— Я что, должен ждать тебя все утро?

С каждым мгновением моя мать была все ближе.

— Она не успеет, — сказал Жан-Ив, и все же в его голосе послышалась нотка надежды, что случится то, чего быть не должно.

Третий неумолимый звонок.

— Мне что, подняться за тобой на небеса, Святая Цецилия? Ты грешница, хочешь отягчить мои преступления, заставив меня осквернить брачное ложе?

Итак, я должна выйти на двор, где возле плахи меня ожидает мой муж, облаченный в брюки, сшитые лондонским портным, и сорочку от «Тёрнбулл и Ассер», держа в руке меч, который его прадед вручил маленькому капралу в знак своей капитуляции перед Республикой, а потом застрелился. Тяжелый обнаженный меч, серый, как это ноябрьское утро, острый, как боль роженицы, смертоносный. Когда муж увидел моего спутника, он заметил:

— Слепой ведет слепого, да? [13] Но неужели ты думаешь, эта юная особа была одурманена настолько, что осталась слепа к своим собственным желаниям, приняв от меня обручальное кольцо? Отдай его мне, потаскуха!

Весь блеск опала угас. Я с радостью сняла кольцо с пальца, и, стоило избавиться от него, даже здесь, в этом печальном месте, у меня словно камень свалился с сердца. Муж любовно взял кольцо и насадил на кончик своего пальца: дальше оно не наделось.

— Оно послужит мне еще для дюжины новых невест, — сказал он. — На плаху, женщина. Нет, мальчишку оставь. Я разберусь с ним позже, и не таким благородным инструментом, как тот, которым я окажу моей жене честь, казнив ее, так что не бойтесь: даже в смерти вы не будете разлучены.

Медленно, шаг за шагом я пересекла мощеный двор. Чем больше я оттягивала свою казнь, тем больше времени я давала своему ангелу-мстителю, чтобы спуститься на землю…

— Поскорее, девочка! Неужели ты думаешь, что у меня пропадет аппетит, если ты будешь медлить с подачей блюд? Нет. С каждым мгновением я становлюсь все более голодным, более жадным, более жестоким… Беги ко мне, беги скорей! Я уже приготовил местечко для твоего прекрасного тела в моем паноптикуме человеческой плоти!

Он поднял меч и начал со свистом рассекать им воздух, но я все еще медлила, хотя недавно проснувшиеся во мне надежды стали мало-помалу угасать. Если она сейчас же не будет здесь, значит, ее лошадь споткнулась на дороге и упала в море… Единственное, что меня радовало: мой любимый не увидит, как я умру.

Муж положил мою голову на камень, свил, как уже делал раньше, из моих волос толстую веревку и убрал ее с шеи.

— Какая красивая шейка, — сказал он с неподдельной, ностальгической, как мне показалось, нежностью. — Напоминает стебелек молодого растения.

Я почувствовала шелковый волос его бороды и влажное прикосновение губ, когда он поцеловал меня в затылок. И вдруг я снова оказалась облачена лишь в рубиновое ожерелье: острое лезвие разрезало мое платье надвое, и оно упало к моим ногам. Мелкий зеленый мох, проросший сквозь трещины плахи, станет последним, что я увижу в этом мире.

Свист тяжелого меча.