Кровавая месть

Доминик молчал. Обалдение понемногу проходило, но возмущение с нежеланием пока ещё стойко держались, опять же протест против очередного принуждения, свалившегося на него, как гром с ясного неба, вся эта упрямая троица заставляла сопротивляться. Охотнее всего он бы дал дёру или категорически отверг женины притязания, но Майка говорила спокойно, с едва заметным укором, а аргументы подбирала вполне разумные. Поэтому на самом донышке души глубоко несчастного Доминика потихоньку прорастала уверенность, что выкрутиться не светит.

— Как же мне с покупками? — сделал он последнюю жалкую попытку отбояриться. — Я даже не знаю, что нужно.

Майка просто физически ощутила, как её тянут в разные стороны прямо противоположные чувства С одной стороны, ей стало жаль мужа, а с другой — очень захотелось чем-нибудь его стукнуть.

Жалость взяла верх:

— Так и быть. Можешь выделять мне энную сумму на ежедневные покупки. К примеру, раз в неделю.

— А к чему вообще ты всю эту бодягу затеяла?

— А к тому, счастье моё, что по ночам я вкалываю не ради собственного удовольствия, хоть и люблю свою работу. Я бы тоже хотела ночью спать, а работать исключительно днём. Но тогда нам ни на что не хватит, поскольку ты ради денег напрягаться не желаешь. Поэтому, будь так добр, организуй нам жизнь без денег. У меня не получается.

Доминика взорвало:

— Я не стану унижаться! Не стану прогибаться! Не желаю зависеть!

Майка взрыв переждала, поскольку требовалось дозреть. Затем, ни слова не говоря, поднялась, взяла в руки здоровущую глиняную пепельницу — изделие народных промыслов — и со всего маху треснула ею об пол.

Пепельница с честью выполнила возложенную на неё миссию. Толстая глина раскололась громко и даже, можно сказать, звучно, вызывая ассоциации с творчеством продвинутых молодёжных групп, окурки и пепел взлетели вверх, словно из жерла вулкана, а дополнительная прелесть состояла в том, что Майка эту пепельницу давно терпеть не могла, да всё лень было выбросить. Доминик к сему предмету прикладного назначения персональных чувств не испытывал.

Синхронизация получилась идеальная: завершение приступа его бешенства полностью совпало с грохотом ответа супруги. Майка села, а Доминик уставился на пол.

— Ой, ты уронила… — безмятежно удивился он.

Да, вот такой он и был. Майка почувствовала, что любит его больше жизни. Придётся ей это своё трудное счастье выдрессировать, но измываться над ним она не станет. Пусть отвечает за финансы, и хватит; плевать на замороженный аванс, плевать на ежедневные мучения!

— Вот и отлично, давно пора, туда этой уродине и дорога.

— Сейчас уберу.

— Тоже отлично. Слушай, бог с ними, с покупками еды, ведь ты же не станешь проверять, есть ли в доме, к примеру…

— Корица? — подхватил Доминик, уже вооружённый совком и веником.

Майка почувствовала, что любит его ещё больше.

— Или майоран. Будешь мне выдавать деньги. Точка. И оплачивать счета. Серьёзными делами тебе лучше заниматься, потому как, может, я мотаю.

Доминик поддался настолько, что даже убрал со стола и забрал деньги, великодушно оставив Майке сто злотых.

— Нельзя же тебе совсем без денег, — заявил он решительно, забыв, по всей видимости, о такой ерунде, как кредитные карточки.

Казалось бы всё улажено…

Но о замороженном авансе Доминик и словом не упомянул, а Майка так и не смогла выдавить из себя вопрос по существу. Ровное настроение мужа длилось недолго, в очередной раз сменившись напряжённым молчанием. Раздражением. Озабоченностью. И всё это сопровождалось как бы смущением, словно человеку нужно было обязательно сделать что-то неприятное, и неизвестно, с какого боку за это взяться.

* * *

Не прошло и двух дней, а взялся-таки.

Как всегда, сидели за столом и пили чай. Дети уже легли, и можно было вздохнуть спокойно.

— Слушай, — неожиданно начал Доминик, — ты меня любишь?

Вопрос застал Майку врасплох. Во-первых, если исключить навязанное мужу финансовое руководство, она не сделала ему ничего плохого, а во-вторых, обычно такой вопрос задают женщины. Уж никак не мужчины! Подобный вопрос из мужских уст после десяти лет брака — это просто извращение какое-то! Даже представить себе страшно!

Первым побуждением было сообщить супругу, что ничего подобного, видеть его не может и прячет под кроватью топор, чтобы, воспользовавшись удобным случаем, тюкнуть его по темечку, но Доминик был так серьёзен… мало того, просто измучен. Вопрос прозвучал почти отчаянно, и Майке расхотелось шутить.

— Люблю, — ответила она спокойно и уверенно. — Так люблю, что не представляю, как бы без тебя жила. Ты и в самом деле сомневаешься?

Доминик долго молчал, уставившись в окно за её спиной.

— Нет, — отозвался он, наконец. — А ты могла бы перестать?

— Что перестать?

— Меня любить.

— Совсем сдурел?!

Доминик оторвался от окна, за которым по ночному времени и так ничего не было видно, и взглянул на Майку. На его лице отразилось сразу столько разных чувств. Смущение и мольба, раскаяние, мука и, бог знает, что ещё, но уж никак не счастье, и до Майки вдруг дошло.