Кровавое Благодаренье (СИ)

— Таким уж уродился, мадам!

Рута думала недолго.

— Гилан, свернешь к Хазарду! Будет вам глушь…

Там же, позже

Восток Кентукки бурно рос еще полвека назад, и местные с надеждой смотрели в туманное будущее. Однако законы рынка бездушны, и человечность в расчет не берут.

Сначала закрылись угольные шахты. Налаженная жизнь оборвалась, как гнилая веревка. Углекопы, что посмекалистей, сбагрили свои «квартиры» в приземистых бараках, да и свалили подальше.

А те шахтеры, которые задержались, ожидая подачек от федерального правительства, угодили в западню безысходности.

Продать свою «недвижимость»? Кому? Соседям? Так у них, у самих точно такие же развалюхи, сарайчики да огородики, а денег нет.

Бросить все, и уехать? Куда? И на что жить? Чем кормить детей?

Многие подались в сельхозработники, но тут, как назло, ввели антитабачные законы — и плантации стали зарастать. Нынче их площадь скукожилась до сущей малости, а весь урожай пахучих листьев уходил на самокрутки…

Федералы, конечно, помогли — ежемесячно одаривали продуктовыми талонами, чтобы местные с голоду не передохли, и тех медленно, но верно засосало тепленькое, вонючее болото нищеты и безделья. Рабочий край, вроде Донбасса, превратился в White Ghetto…

…Я мрачно глядел на проползавшие мимо убогие жилища в стиле «баракко», вешала с сохнущим бельем, покосившиеся сарайчики из серых, не крашенных досок, чем попало огороженные картофельные грядки…

Подобными пейзажами, далекими от голливудского гламура, я вдоволь налюбовался еще в своей «прошлой жизни». И народец выглядел знакомо — бомжеватого вида потомки шахтеров, заросшие «муншайнеры», что гонят самопальный бурбон, голопузые ребятишки, с визгами пинающие сдутый мяч или укладывающие баю-бай выцветших, замызганных кукол…

Мы это всё проходили. И судьба туземцев меня совершенно не трогала, как проблемы индейцев не волновали шерифа.

Я переживал за Наташку.

Если Рута сказала мне правду… А зачем ей врать? Запросто так Моссад не отправит элитный спецназ!

Наташа поведала как-то, между бурными ласками, о лукавой Сесилии, и даже визитку показала, а теперь, значит, сработала давняя «закладка»… Вот же ж, гадство какое…

«Кугуар-1» замедлил и без того неторопливое качение, въезжая в промзону. Дорога пошла путанной змейкой между заросшими терриконами — даже молодые деревца принялись на сыпучих склонах — и шахтными подъемами. Колеса наверху решетчатых копров заржавели, а свисавшие обрывки тросов походили на грязные рыжие косы.

Дальше, за давным-давно сгоревшей компрессорной, дорога разбегалась, как на распутье в тридевятом царстве. Гилан выбрал самую набитую колею. Еще полчаса пути, и бронеавтомобиль выехал на единственную улочку брошенного поселка. Тупик.

Здесь никто не жил, да и негде. Несколько домов сгорело, оставив по себе лишь печные трубы, скорбно торчавшие над пожарищами, а прочая жилплощадь развалилась от ветхости.

Рута живо организовала походное житие — послала парочку глазастых бойцов в дозор, велела ставить несколько больших армейских палаток и укрыть их масксетью, а «Кугуары» развернулись к дороге, грозя вероятному супостату самодельными пулеметными башенками.

Троих раненых — Рафи, Шауля и Олега — перенесли под шелестящие своды тентов, уложив на дутые матрасы, а еще четверо — Ави, Амир, Чак и Рустам — дошкандыбали сами.

Рафаэль легко отделался — пули прободали ему бочину и мякоть бедра. Болезненно, но не смертельно, разве что крови многовато пролилось. Но, если нам дадут хотя бы три-четыре дня покоя, молодой организм доберет свое. А я помогу ему.

Шаулю пробили грудь, и бронежилет не уберег. Мало того, еще одна пуля крупного калибра задела череп — чиркнула, рассекая кожу над ухом — и сотрясая мозг. Парень лежал без сознания, синевато-бледный, словно душа давно оставила тело, но дырявые легкие все еще трепыхались, вбирая живительный кислород.

А Видову упорно не везло — еще три зловредных стальных окатыша засели в правой ноге. Сняв боль и прокалив десантный нож на огне спиртовки, я вынул их, лишний раз убедившись: медицина — не для меня. Не умею я терзать плоть, пусть даже во спасение!

Третью тупорылую пулю я выковырял трясущимися руками, а потом долго сращивал края разрезов и ран.

Ходячих пользовал после перерыва на кофе. Кофе, разумеется, с молоком. И с бутербродами.

Шауль так и не очнулся пока, Рафи, напротив, заснул, а Олега мы с Рустамом вытащили на носилках — в палатке было душновато.

— В меня даже в кино столько не попадали! — слабо фыркнул Видов.

— Зато — опыт! — ухмыльнулся Рахимов, баюкая простреленную руку.

— Да уж…

Кряхтя, голомозый спецназовец убрел за порцией кофию, а к нам подошла Рута и тяжело опустилась на колени.

— Устала, — выдохнула она.

Я понимающе кивнул, но искать слова для разговора не пришлось — вниманием Шимшони полностью завладел Видов.