Кровавый орел

– Ну, в те годы у нас было полно мусора в голове: дескать, мы несем мировую социалистическую революцию в Германию, мы – солдаты, ведущие бой с процветающими буржуями, наследниками нацистского государства… – Она сделала долгую затяжку. – На деле за всеми этими словесами мы были просто рабынями Карла-Ганса. По сути, он с таким же успехом мог заставить нас бороться за торжество капитализма во всем мире или за то, чтобы все ходили по улице босиком. Просто социализм был тогда в моде, и Свенссона прибило к социализму. Сегодня он, возможно, принял бы ислам и взрывал немецкие торговые центры под знаменем борьбы с американскими империалистами… Модно! Вы никогда не задумывались о половом составе его группы? Практически одни женщины, и все молоденькие, некоторые даже несовершеннолетние! Потом нас нарекли «гаремом Свенссона». И справедливо. Мы все спали с ним. Все были по уши влюблены в него.

– Десятки ни в чем не повинных людей погибли из-за того, что несколько старшеклассниц сохли по одному кобелю, – произнес Фабель с горечью в голосе. В памяти всплыл разорванный взрывом труп двадцатипятилетнего Франца Веберна, отца полуторагодовалого ребенка… Он без напряжения мог вспомнить и других, страшные картины того времени до сих пор хранились в дальнем углу его сознания.

– Думаете, я не понимаю всего безумия наших тогдашних поступков? Думаете, я по-прежнему оголтелая? – с той же горечью в голосе отозвалась Марлис Менцель. – В штутгартской камере у меня была возможность пятнадцать долгих лет размышлять о случившемся. Вся беда в том, что Карл-Ганс имел над нами чудовищную власть. Он требовал беспрекословного повиновения и полной самоотдачи. Нарочно обрубал наши связи с семьями и друзьями, ограждал от контакта с любыми нормально мыслящими и разумными людьми. Мы должны были слушать и слышать только его. Он нам и мать, и отец, и брат, и товарищ, и любовник – все в одном флаконе… – Казалось, на секунду в ее глазах вспыхнуло прежнее обожание. Но она сухо закончила: – Ублюдок-манипулятор.

Менцель зажгла новую сигарету от докуренной. Желтые кончики пальцев – заядлая курильщица.

– Гизела была такой же, как и остальные?

Менцель печально улыбнулась:

– О, она была самой фанатичной. Карл-Ганс был ее первой любовью и первым мужчиной. К ней целиком подходит выражение «опьянена страстью». Поэтому у вас действительно не было выбора: ее могла остановить только пуля. Если бы ее застрелили не вы, застрелил бы другой полицейский. Карл-Ганс превратил Гизелу в настоящую терминаторшу и тем самым обрек на неминуемую гибель. Он, по-своему, и вами манипулировал: заставил вас убить ее.

– И все равно, сколько бы я ни думал, не могу понять – какого дьявола вы дали ему так себя поработить? – воскликнул Фабель. – Почему Свенссон, да и вы все испытывали потребность делать то, что вы делали? Что в нашем обществе было настолько ужасно, что казалось допустимым объявить ему войну на истребление?

Менцель ответила не сразу.

– Это все немецкое томление духа, – наконец сказала она. – Запутанность нашей истории. Неясность наших корней и запоздалое национальное объединение. Судорожная попытка определить свое место в мире, где все уже определились. Наш дух ненароком дотомился до нацизма. А потом, после страшной войны, мы шарахнулись к американцам – как нашкодившие дети, которые хотят подольститься к родителям, во всем им подражая. Ну и влетели в махровый капитализм, опопкорнили нашу культуру. А мы, со всем максимализмом юности, кинулись воевать с посредственностью… – Марлис Менцель сделала пауза и закончила с саркастической улыбкой: – И проиграли. Теми средствами, которые мы применяли, и нельзя было выиграть. В итоге посредственность победила. И я не знаю, трагедия это или нормальный ход жизни.

Фабель молча смотрел на свою чашку с чаем. Он тоже не знал, что означает тотальная победа заурядности: чудесно-размеренную сытую жизнь или одуряюще-бессмысленную сытую жизнь…

Его мысль метнулась к следующему важному вопросу.

– Свенссон действительно погиб? – спросил он.

Предполагалось, что Свенссон погиб при покушении на тогдашнего гамбургского первого бургомистра. Завязалась перестрелка с полицией, пуля попала в топливный бак – и автомобиль, в котором находился Свенссон, взорвался и сгорел. Труп не удалось идентифицировать даже по зубам – матерый террорист методично уничтожил все сведения о своем прошлом.

И опять Марлис Менцель ответила не сразу. Она откинулась на спинку стула и, медленно затягиваясь, смотрела на Фабеля долгим, бесцеремонным, оценивающим взглядом.

– Да, герр Фабель. Карл-Ганс умер в том автомобиле. Можете не сомневаться.

Фабель был склонен верить ей.

– Ладно, мне пора в Гамбург, – сказал он. – Извините, что потревожил.

– Вы и свое прошлое потревожили, правда? Мы обе живем в вашем прошлом: и Гизела, и я. Вы ведь и меня едва не прикончили… – После паузы она добавила: – Надеюсь, вы получили то, за чем приехали, герр Фабель?

Фабель улыбнулся и встал.

– Если бы я точно знал, зачем сюда приезжал… Ах да, желаю успеха вашей выставке!