Кровавый остров

Думаю, всю глубину моего беспокойства демонстрирует то, что своим самым сильным страхом я поделился с человеком, который, по моему мнению, вообще не умел хранить секреты. Я проговорился, когда мы как-то днем играли в шахматы в Вашингтон-Сквер-парке. Шахматы предложил как раз я, рассудив, что, если буду больше практиковаться, по возвращении доктора у меня будет шанс его разбить – и уж это было бы что-то! Лили приняла мой вызов. Шахматам ее учил дядюшка Абрам, и она обожала соревноваться. Стиль ее игры был агрессивен, порывист и основывался по большей части на интуиции – в общем, не слишком отличался от самой Лили.

– Ты такой медленный, – пожаловалась она, пока я мучительно размышлял над своей ладьей. Та была зажата между ее ферзем и пешкой. – Бывает вообще, что ты просто берешь и что-то делаешь? Не думая? Да по сравнению с тобой принц Гамлет – воплощенная порывистость.

– Я думаю, – ответил я.

– Ох, да ты только и делаешь, что думаешь, Уильям Джеймс Генри. Ты слишком много думаешь. Знаешь, что с такими бывает?

– А ты знаешь?

– Ха-ха. Кажется, это была шутка. Не шути больше никогда. Если люди на что-то не способны, хорошо бы им это понимать.

Я попрощался с ладьей и атаковал ее офицера слоном. Лили ткнула пешку ферзем, и та повалилась на бок.

– Шах.

Я вздохнул, чувствуя на себе ее взгляд, пока сам изучал доску, и усилием воли приказал себе не поднимать глаз. Легкий ветер щекотал молодую листву деревьев; весенний воздух был нежен и пах ее лавандовым мылом. Платье на Лили было желтое, а еще она надела белую шляпу с желтой лентой и большим желтым бантом. Даже с новой стрижкой и в новой одежде я чувствовал себя рядом с ней оборванцем.

– От твоего доктора все ни слуху ни духу?

– Не говори так, пожалуйста, – сказал я, не поднимая глаз. – Он не «мой» доктор.

– Ну, если он не твой, тогда чей же еще? И не пытайся уйти от темы.

– Одна из выгод того, чтобы слишком много думать, – заметил я, – состоит в том, что замечаешь мелочи, которых другие не замечают. Ты говоришь «твой доктор» нарочно, потому что знаешь, что меня это раздражает.

– И зачем мне тебя раздражать? – судя по голосу, она улыбалась.

– Затем, что тебе нравится меня раздражать. И прежде, чем ты спросишь, почему тебе нравится меня раздражать, предлагаю тебе самой над этим подумать. Потому что я – понятия не имею.

– Ты злишься.

– Не люблю проигрывать.

– Ты злился, когда мы еще не начали играть.

Я увел короля из-под шаха. Она, едва глянув на доску, ринулась коршуном и унесла моего последнего слона. В душе я застонал: мат теперь был лишь вопросом времени.

– Ты всегда можешь сдаться вничью, – предложила она.

– Буду драться до последней капли крови.

– О! Как непохоже на Уилла Генри! Ты сейчас сказал прямо как герой. Просто царь Леонид при Фермопилах[50], – щеки у меня запылали. Впрочем, я должен был понимать, что не следует слишком уж задаваться. – А я-то думала, что ты похож на Пенелопу[51].

– На Пенелопу! – щеки мои заполыхали еще жарче, хоть на сей раз по полностью противоположной причине.

– Чахнешь в своем брачном чертоге, пока Одиссей не вернется с войны.

– Лили, тебе что, нравится быть такой мерзкой? Или это вроде нервного тика и ты над собой не властна?

– Не стоит говорить со мной в таком тоне, Уильям, – смеясь, сказала она. – Я скоро стану твоей старшей сестрой.

– Не станешь, если доктор не согласится.

– Я бы скорее предположила, что твой доктор вздохнет с облегчением. Я его не очень хорошо знаю, но, кажется, он тебя недолюбливает.

Последнее было уже слишком, и Лили это знала.

– Это было жестоко, – сказала она. – Прости, Уилл. Я… я сама не знаю, что на меня иногда находит.

– Ничего не жестоко, – сказал я, отмахнувшись раненой рукой. – Твой ход, Лили.

Она сходила рыцарем, открыв ферзя моей пешке. Пешке! Я взглянул на нее: пятнышки солнечного света блестели в ее темных волосах; одна прядь выбилась из-под шляпы и развевалась на мягком весеннем ветру порывистым черным вымпелом.

– Как по-твоему, Уилл, почему от него нет вестей? – спросила она. Ее тон изменился и был теперь мягок, как ветер.

– Я думаю, случилось что-то ужасное, – признался я.

Мы долго смотрели друг другу в глаза, а потом я поднялся со скамейки и побрел по парку, и мир вокруг меня стал водянист и сер – ни следа весенней яркости. Она нагнала меня, прежде чем я успел выйти на Пятую авеню, и силой развернула к себе.

– В таком случае ты обязан что-то предпринять, – зло сказала она. – Не думать о том, как тебе страшно или одиноко или что там, по-твоему, с тобой еще. Ты что, правда считаешь, что случилось что-то ужасное? Потому что если бы я думала, что что-то ужасное стряслось с кем-то, кого я люблю, я б не хандрила и не размышляла. Я бы села на первый же пароход в Европу. А если бы у меня не было денег на билет, я бы спряталась и поплыла зайцем, а если бы не получилось спрятаться, я поплыла бы сама!

– Я его не люблю. Я ненавижу Пеллинора Уортропа больше всего на свете, больше даже, чем тебя. Ты не понимаешь, Лили, не знаешь, каково было жить в том доме, и что там творилось, и что творилось просто потому, что я там живу…