Кровавый остров

Он склонился над бумагами на столе и указал мне на дверь взмахом шишковатой руки.

Я помедлил в дверях, подумав, что, может, мы с ним больше никогда не увидимся.

– Для меня было удовольствием служить у вас, профессор Айнсворт, – сказал я.

Он не поднял глаз от работы.

– Катись, Уильям Джеймс Генри. Всегда катись, как тот камень из поговорки, а не то зарастешь мхом, как старый Адольфус Айнсворт!

Я направился было в зал. Он окликнул меня.

– Ты раб, – сказал Айнсворт. – Или, должно быть, считаешь себя рабом, раз не просишь платы за труды. На, – грубо прибавил он, толкнув по столу две скомканные долларовые банкноты.

– Профессор Айнсворт…

– Бери! Не будь дураком, когда дело доходит до денег, Уилл Генри. Будь дураком в чем хочешь – в религии, политике, любви, – но только не в деньгах. Эта крупица мудрости – награда тебе за тяжелую работу.

– Спасибо, профессор Айнсворт.

– Заткнись. Проваливай. Стой. Какого черта ты уходишь, я забыл?

– Спасать доктора.

– Спасать от чего?

– От чего угодно. Я его подмастерье.

Когда тем же вечером я укладывал вещи, Лили подошла ко мне с просьбой… Ладно, признаю: это была не просьба.

– Я еду с тобой.

Я ответил не так, как фон Хельрунг ответил мне. Я устал, тревожился, нервы мои были на пределе, и меньше всего на свете мне нужна была ссора.

– Тебя мама не пустит.

– Мама говорит, что она и тебя не пустит.

– Разница в том, что она не моя мама.

– Знаешь, она уже была у дядюшки. Никогда еще не видела, чтобы она так злилась. Я думала, у нее голова взорвется – правда взорвется и скатится долой с плеч. Очень любопытно, чем дело кончится.

– Вряд ли у нее взорвется голова.

– Да нет, я о том, чем дело кончится с тобой… Ни разу еще не бывало, чтобы она не устроила по-своему.

Она упала на кровать и принялась наблюдать, как я уминаю одежду в свой чемоданчик. Ее прямой, честный взгляд действовал мне на нервы. Как всегда.

– Как ты его нашел? – спросила она.

– Его нашел другой монстролог.

– Как?

– Я… я точно не знаю.

Она рассмеялась – словно весенний дождь упал на сухую землю.

– Не знаю, зачем ты врешь, Уильям Джеймс Генри. У тебя это плохо получается.

– Доктор говорит, ложь – худший из всех видов шутовства.

– Значит, ты худший из шутов.

Я засмеялся. И замер как вкопанный. Я не помнил, когда в последний раз смеялся. Смеяться было приятно. И приятно было видеть ее глаза и чувствовать, что ее волосы пахнут жасмином. Мне захотелось поцеловать ее. Никогда раньше я не чувствовал ничего подобного, и это оказалось все равно что стоять на краю бездны – правда, на сей раз бездна была совсем иного свойства. На этот раз не узел разматывался у меня в груди, а само пространство расширялось вокруг с безумной скоростью. Я не знал, что со всем этим делать. Поцеловать ее? Но чтобы поцеловать Лили Бейтс, пришлось бы… ну, в общем, поцеловать Лили Бейтс.

– Будешь по мне скучать? – спросила она.

– Постараюсь.

Она нашла мой ответ необыкновенно остроумным, перекатилась на спину и расхохоталась. Я покраснел, не зная, считать себя польщенным или обидеться.

– Ох! – воскликнула она, садясь и принимаясь рыться в сумочке. – Чуть не забыла! У меня кое-что для тебя есть.

Это была ее фотография. Лили на ней улыбалась немного неестественно, но как получились волосы – мне понравилось. Они были завиты в длинные локоны, и неудачно запечатленная улыбка фотографию совсем не портила.

– Ну, что скажешь? Это на счастье, ну и когда тебе станет одиноко. Ты никогда мне не говорил, но я думаю, что тебе очень часто бывает одиноко.

Я мог бы возразить; препирательство было для нас обычной формой беседы. Но я уезжал, и она только что подарила мне свою фотографию, и мгновением раньше я думал, не поцеловать ли ее. Так что я поблагодарил ее за подарок и продолжил собираться – иными словами, перекладывать уже собранное. Порой в обществе Лили я чувствовал себя актером, не знающим, куда девать руки.

– Напиши мне, – сказала она.

– Что?

– Письмо, открытку, телеграмму… пиши мне, пока тебя не будет.

– Ладно, – сказал я.

– Врунишка.

– Обещаю, Лили. Я буду тебе писать.

– Напиши мне стихи.

– Стихи?

– Ну, можно, наверное, не в стихах.

– Это хорошо.

– Почему это хорошо? Ты не хочешь написать стихи? – она надула губы.

– Я просто никогда их не писал. Доктор вот писал. Он был поэтом, прежде чем стать монстрологом. Держу пари, этого ты не знала.

– Держу пари, ты не знал, что я знала. Я даже читала некоторые его стихи.

– Теперь ты врунишка. Доктор говорил, что все их сжег.

То, что ее поймали на лжи, не смутило Лиллиан Бейтс. Она продолжила без малейших угрызений совести:

– Зачем он это сделал?

– Он сказал, они были не очень хорошие.

– Ох, чушь какая, – она вновь смеялась. – Если бы кто-то решил сжечь все плохие стихи на свете, мы бы солнца неделю не видели из-за дыма.

Она смотрела, как я достаю шляпу с верхней полки шкафа и как я кручу в руках. Смотрела на мое лицо, пока я проводил пальцем по вышитым изнутри тульи буквам: У. Дж. Г.

– Что это? – спросила она.

– Моя шляпа.

– Я и сама вижу, что шляпа! Но выглядит слишком для тебя маленькой.