Кровавый передел

Потом мы попрощались. Орешко уехал служить Родине на свою персональную кочку; я же отправился гулять по городу, столице нашей Родины. Я люблю Родину, и с этим ничего не поделаешь. Ее не выбирают, она выбирает нас. Тут надо заметить, что всевозможные, слюнявые, носатые мурла нашей интеллигенции упоминают, по случаю и без, фразу, приписывая её великому яснополянскому старцу, о том, что патриотизм есть последнее прибежище негодяя. Господа, суки картавые, лжете, падлы нехорошие! Говорил лорд Великобритании (фамилию, к сожалению, не помню), и говорил он следующее: и даже последний негодяй ищет прибежище в патриотизме. Чувствуйте разницу, господа соврамши! Не люблю, когда меня заталкивают на мерзкую кочку, да ещё и голову посыпают пеплом бесславия и ненависти к своей же стороне. Я сам буду решать, что и кого любить и что и кого ненавидеть. И хватит об этом.

Я долго гулял по любимому городу. Наверное, я с ним прощался. Не знаю. Потом в сиреневых сумерках я позвонил по телефону, номер которого я запомнил по счастливому билетику.

— Да? Алло? Я вас слушаю, — услышал женский голос. Трубка шумела, как морская раковина.

— Здравствуй, Лика, — сказал я.

Она помолчала. Было слышно, как шумит далекое, холодное, мутное море. Потом она медленно проговорила:

— Здравствуй, Александр.

— Вот, позвонил. Обещал.

— Спасибо.

— Что-то случилось, Лика? — спросил я. — У тебя такой голос?

— Семен Петрович умер, — ответила она. — На море. Сердечная недостаточность, сказали врачи. Вот.

— Прости, — сказал я. — Тебе помочь?

— Нет, все в порядке, — ответила. — Просто все… все как-то неожиданно. Был человек — и нет человека…

— Если хочешь, встретимся…

— Как-нибудь в другой раз, Саша…

— Хорошо, Лика, — проговорил я. — Я только могу уехать… надолго…

— В командировку?

— Длительную командировку, но я сразу буду звонить…

— Спасибо.

— До свидания.

— До свидания.

Я шел по вечернему городу и о чем-то думал. Вероятно, я рассуждал о смерти. Такое впечатление, что старуха с косой бродит где-то рядом со мной. Взмах сельхозинвентарем — и ещё одна загубленная душа. Не слишком ли дорога цена алмазной птахи и урановых сделок? Не знаю. Нет убедительного ответа. Жаль дядю Колю, но погиб он на своем боевом посту, пусть простит за красивые слова. Жаль старого вояку Семена Петровича Батова… В том, что его ликвидировали, сомнений нет… Однако за что? Старый, больной генерал-бегемот?.. Следовательно, как сказал бы НГ, мы на верном пути. Вернее, я. Я остался один. У меня в кармане болтается алмазный булыжник, а у сердца — ультрасекретные документы.

Самый удобный герой в нашей жизни — это мертвый герой. Никаких проблем. С ним и его проблемами. И поэтому охота, верю и надеюсь, идет за мной по всем законам военно-полевого времени. Государство должно уметь защищать себя от выродков и героев. Если, разумеется, я герой. Хотя пока не мертвый. А даже наоборот. Я иду в толчее, и меня с жизнерадостным нетерпением толкают. Никогда не подозревал, что тумаки в бока приятны. Коль я кому-то мешаю, значит, существую?

Через несколько часов я кружил у кирпичного дома, где на своих диванах-кочках отдыхали те, кто притомился месить жижу дневной повседневности. Из окон неслись крики и музыка домашнего уюта и непритязательного счастья. Жители кирпичного болотца были настолько далеки от моих проблем, что казалось, живут на другом болоте, в смысле планете. Впрочем, в этом болоте проживал тот, кто частично занимался и моими проблемами. Лягушка-квакушка Фроликов. Я знал о нем все. И поэтому ждал. Я знал, что поздним вечером он любит выводить погулять двух длинных, колбасных братцев-такс Моисея и Давида. Мне надо было поговорить. Не с псами, с хозяином-собаководом. Когда ты занимаешься серьезным государственным делом, горбишься то есть за идею, то не имей душевных привязанностей. Это может тебе помешать в осуществлении твоих же целеустремленных, далеко идущих планов. Мой недруг пренебрег этим правилом. Он вывел двух любимых, славных кобельков для естественной надобности их самих. Моисей и Давид с радостью оросили местные кустики и принялись вынюхивать помойные места.

Почему-то Фроликов испугался. Странно. Мною нельзя испугать даже патриотического тузика. Я уж умолчу о таксах. Они завиляли хвостиками и завьюнились у ног. Или, быть может, Фроликов испугался удобного в обращении моего «стечкина»? Я его вытащил лишь по одной причине. Чтобы проще было разговаривать с собеседником. Чтобы он, шалун, не питал никаких иллюзий. А то начнет разводить антимонии. Не люблю пустых разговоров.

— Я ничего не знаю. Ничего, — занервничал хозяин Моисея и Давида. Поверь, Саша.

— Саша? — удивился я.

— Селихов! — тихо вскричал. — Меня не было, когда… Клянусь…

Я щелкнул предохранителем.

— Сиротками оставишь кобельков. Не обижай собак, Фроликов. Они тебя любят.

— Авф! — жизнерадостно подали голос звери; вероятно, они понимали, что разговор идет исключительно о них, колбасе с хвостиком.

— Ну?

— ПГУ!.. — выхаркнул с желчью и страхом.

— Это я знаю, — участливо проговорил я. — Кто?..

— Не знаю, кто убил… — поспешил.