Кровавый приговор

— Ну как? Есть новости насчет смерти синьоры Кализе? Ты, наверное, сейчас скажешь мне, что она умерла от чахотки.

Модо улыбнулся и фыркнул от смеха, зажег сигарету и закинул ногу на ногу.

— Ты не мог бы хоть для разнообразия иногда проявлять чуть-чуть уважения к чужому труду? Говорю для тебя и бригадира Майоне, который здесь сидит: я уже два дня не выходил из того похожего на помойку лазарета, где работаю. Если бы я не хотел быть в больнице и добить вас, когда кто-нибудь отправит вас туда, я бы уже убежал за границу. Например, в Испанию: там врачей уважают по-настоящему и не расстреливают, а если кто что-то видел, то видел.

В разговор вступил Майоне. Изобразив на лице печаль, он сказал с иронией:

— Простите, доктор. Она потеряла столько крови… это на меня подействовало. Вы знаете, что я бы не доверился никому, кроме вас. Когда покупателю один раз понравилось в магазине, он ведь туда возвращается? Разве нет?

— Конечно да. Хватайте меня снова за задницу: это у нас стало национальным видом спорта. Почему из стольких обожающих меня клиентов мне достались именно два самых оборванных полицейских во всем Неаполе? Посмотрите сами: разве я не хороший врач? К примеру, ваша подруга, бригадир. Хотел бы я посмотреть, что бы устроил у нее на лице какой-нибудь мой коллега, который строит из себя знаменитого профессора. Я оперирую в больнице по идейным причинам, а не потому, что не смог бы работать в шикарном частном кабинете!

Ричарди эти слова озадачили.

— Магазин, подруга, кабинет… О чем вы говорите? Какая подруга Майоне?

— Никакая не подруга. Та синьора, про которую я говорил вам вчера, комиссар, когда у меня куртка была запачкана кровью, помните? Я с ней незнаком, то есть не был знаком. Я проводил ее к доктору: она покалечилась.

— Покалечилась? Да эта рана изуродовала ее навсегда, жизнь ей сломала! А она была невероятно красива. Ты должен мне поверить, Ричарди: настоящая камея. Но почему это наш бригадир так покраснел? Получил несколько пощечин? Или влюблен?

— Не забывай, что у Майоне прекрасная семья. Он не одинок и не в отчаянии, как мы двое, а значит, не влюблен. Лучше сказать, что полицейский — всегда полицейский, и на службе, и вне ее.

Майоне взглянул на комиссара с благодарностью, без слов говоря ему «спасибо» за помощь. Но Ричарди не ответил ему взглядом.

Модо вытянул ноги под столом, закинул руки за голову, обхватил затылок ладонями и заговорил снова:

— Значит, Майоне — полицейский в весеннем настроении. А как твоя весна, Ричарди? Она уже видна?

— Еще холодно. Хватит болтать: у нас уже мало времени. Ты закончил с Кализе? Что мне скажешь?

— А что я должен тебе сказать? Что ты хочешь узнать? Ты ведь знаешь: я заставляю мертвых говорить. У них нет от меня секретов. Если у них есть что сказать, они говорят это мне на ухо, а я решаю, пересказывать ли это тебе.

У Майоне вырвался смешок: очень уж удачно у доктора получилась эта мрачная картина. Но лицо Ричарди и теперь не изменило выражения.

«Ты хочешь сказать, что мертвые говорят с тобой? — хотелось ему спросить. — Ты не можешь даже представить себе, что значат эти слова. Ты знаешь, что каждое утро два мертвеца приветствуют меня на лестнице управления? А труп, который ты разрезал на куски сегодня утром, продолжает повторять мне сломанным горлом странную поговорку. И ты уверяешь меня, что мертвые говорят с тобой?»

— Например, эта Кализе, — продолжал доктор. — Она была больна тяжелой формой опухоли костей. Ей оставалось жить шесть месяцев, может быть, восемь. Твой убийца зря потратил силы. Он лишь ненадолго опередил природу.

«Шесть или восемь месяцев, — подумал Ричарди. — По-твоему, это мало?» Весна, лето, осень. Цветы, запах молодой травы и моря на скалах. Первый прохладный северный ветер, жареные каштаны на улицах. Хлопья снега и голые дети, которые окунаются в них или задирают голову, чтобы посмотреть, на что похоже это облако. Дождь на улицах и лошадиные копыта. Крики уличных торговцев. Может быть, у нее было бы еще одно Рождество и волынщики на площадях и в домах.

Шесть или восемь месяцев. Неужели она, бедная гнусная ростовщица, лживая гадалка, за маленькие иллюзии, которыми угощала людей, не имела права хотя бы на шесть или восемь минут жизни, если бы судьба их ей дала?

— Ее кости были словно из бумаги и похожи на деревянную мебель, изъеденную жуками. Убийце не нужно было даже бить с такой силой. Знаете, сколько весил труп? Сорок пять килограммов.

— Но раны? Какие раны ты обнаружил, Бруно?

— Значит, раны. Правая теменная кость вдавлена в мозг так, что произошла потеря мозгового вещества. — Доктор стал загибать пальцы, не выпуская из руки сигарету: у него была своя собственная манера держать сигареты в согнутой ладони. — Правое ухо раздавлено; шейные позвонки сломаны — три позвонка, из них по меньшей мере два — боковыми ударами. Правая скула вдавлена внутрь и буквально взорвала глаз. И еще удары ногами.

— Что это значит? Есть еще какие-то раны? — вмешался Майоне.