Кровавый приговор

Еще из-за кулис, ожидая своего выхода, Аттилио увидел, что знакомая ложа в первом ряду снова занята. Этого давно не случалось, и он уже привык к неуверенности, сомнениям и одиночеству. Как ягненок, отданный на заклание, он был вынужден каждый вечер, день за днем терпеть издевательства проклятого главы труппы, не имея ни возможности ответить, ни надежды отомстить.

Но сегодня, именно в последний вечер, Эмма вернулась: он видел ее. И она была одна, без подруги-прикрытия. Это могло означать только одно: она отбросила страх и условности общества, она решила исполнить свое обязательство и уехать с ним в новую жизнь. Сияя от счастья, он вышел на сцену. Пусть этот заносчивый шут в последний раз получит свое удовольствие; теперь это уже не важно.

Когда Аттилио появился на сцене, Эмма вытянулась вперед так, что почти перегнулась через бортик ложи. Она смотрела на сцену, но мысли ее были обращены внутрь себя. Она искала в душе отголосок страсти, которую, ей казалось, чувствовала еще четверть часа назад, но не находила ничего. Мужчина, которого она недавно любила больше всех на свете, вдруг показался ей незнакомым. Она ясно увидела, что больше ничего не значит для этого человека, и мгновенно поняла, что у их близости не было будущего. Не это ли Кализе увидела в картах в последний раз? — подумала Эмма. И вдруг услышала в партере голос гадалки — как раз в тот момент, когда вспомнила о ней!

Руджеро, стоявший за спиной у Эммы, сделал шаг вперед и протянул руку к карману сюртука.

Ричари сначала решил, что видит призрак. Стараясь следить за реакциями Эммы и контролировать каждое, даже малейшее, движение Руджеро, он перестал обращать внимание на сцену и партер. Публика молча ждала реплику, актеры играли замешательство, вызванное появлением Ромора. И вдруг ясно прозвучал голос, который комиссар сразу узнал, — голос призрака Кармелы Кализе. Он мгновенно повернулся на этот звук и увидел такое, что похолодел от ужаса.

Антониетта встала со своего места. Она выгнулась назад, отчего казалась еще меньше, немного искривила ноги, наклонила голову под почти неестественным углом. Левая ее рука бессильно висела вдоль тела, правая как будто начала неясное по смыслу движение, словно прогоняла кого-то или что-то, отстраняла от себя. Тупое, бессмысленное лицо стало печальным. Казалось, девочка была во власти какого-то ужасного воспоминания.

Из ее горла вырвался хриплый звук. И даже Ричарди, который привык ко всем возможным ужасам, не мог потом забыть слова, которые четко произнесла своим искривленным ртом никогда не говорившая раньше девочка: «Хосподь не купец, который плотит по субботам».

Все зрители повернулись к ней. Кто-то даже захлопал в ладоши, решив, что это часть представления. Актеры на сцене удивленно переглядывались.

Ромор шагнул вперед, прищурив глаза и прикрывая их рукой от света прожекторов, попытался рассмотреть что-то в партере, а потом произнес:

— Мама, это ты?

Ричарди, словно окаменев, глядел на призрак старухи, который с поразительной точностью изображала Антониетта. Его легкие как будто сжало тисками, и весь воздух вышел из них за один выдох.

Потом раздался оглушительный отчаянный крик — вопль потерявшего надежду ребенка, и Аттилио спрыгнул со сцены. Его глаза выкатились так, что почти вылезли из глазниц; верхняя губа приподнялась, открыв зубы, как у голодного волка.

— Будь ты проклята! Ты не моя мать!

Майоне с удивительной легкостью вскочил со своего места и схватил актера за ноги; тот упал. Но даже теперь, когда бригадир удерживал его всем своим немалым весом, Аттилио продолжал ползти к девочке. Его пальцы согнулись, как когти, из груди сквозь перекошенный рот вырывалось рычание. Антониетта же пристально смотрела на него и продолжала повторять поговорку Кармелы Кализе. Только после того, как бригадиру пришли на помощь Ардизио и Чезарано, Аттилио замер на месте и заплакал.

62

Не рассказывайте мне, что она моя мать. Проклятая ведьма, мерзкая шлюха! Не говорите мне, что у меня и у нее одна кровь.

Я помню свою мать. Она была, может быть, старше, чем матери других мальчиков в нашем училище, но зато умней. Она говорила мне: «Я должна работать, поэтому не могу жить с тобой. Но я дам тебе все, дам больше, чем имеют остальные мальчики, у которых есть всего один костюм, один карандаш, одна тетрадка». Меня мама просто засыпала разными вещами. Знаете почему? Потому что я красивый.

Я нравился монахиням, нравился учительнице. А на товарищей мне было наплевать. Один раз они заперли меня в ванной и побили. Били по телу, но не по лицу, иначе побои увидели бы и их наказали. Мне на них было наплевать.