Кровавый пуф. Книга 1. Панургово стадо

Сусанна, по обыкновению, встретила его любовно и беззаботно. Со вчерашнего утра ни тени упрека, ни тени сожаления о беспутно утраченных деньгах не встретил он в этой женщине. Она была с ним как и всегда, словно бы ничего такого и не случилось, словно жизнь и не должна теперь ни на волос измениться; напротив, Сусанна как будто стала еще теплее и мягче, еще любовнее с ним, оттого что для нее была ужасна мысль потерять его навеки. Она не сознавала, но чувствовала, что с той минуты, как спасла его от смерти и сохранила для самой себя, он стал ей еще милее и дороже. Странное дело, — но то что в первое время их близких отношений было для нее не более как прихотью, капризом, новым развлечением от надоевшего кузена, то с течением времени, и особенно после свадьбы, стало для нее дорогим и заветным. Это уже было свое, родное. Каприз и прихоть незаметно перешли в чувство любви, в отрадное ощущение над собою более разумной, более крепкой воли и силы.

Заметив, что муж не совсем-то здоров, Сусанна, без воркотни, без неудовольствия, уложила его в постель и почти всю ночь, как добрая сиделка, нежно, кротко и терпеливо ухаживала за ним, охраняла его покой, предупреждала малейший взгляд, малейшее желание.

Все это минутами еще более кололо и щемило душу Бейгуша. Давешние убеждения и доводы пана грабе разбивались об это простое даже мало сознающее себя чувство любви и безграничной привязанности, которое таким ярким огнем горело для Анзельма в сердце Сусанны. Но чем ясней делалось в нем сознание этого простого и столь глубокого чувства, тем хуже и темней на душе становилось ему, тем гнуснее представлялась недавняя комедия с деньгами…

"О, как же я подл и низок перед нею!" посылал он ссбе мысленные упреки.

И после этого каждый новый знак участия и внимания жены, как капля растопленного свинца, жег и колюче пронизывал его душу. В эти минуты в нем, быть может помимо собственной его воли, но одною только неотразимою силою жизненного факта, совершался внутренний переворот: из грязи падения, оправдываемого принципом народной, исторической вражды, вырастало хорошее, честное чувство уважения, любви и благодарности. Москевка уж не существовала: перед его нравственным взором стояла теперь женщина, которая была его женой.

XVII. Ардальон с ореолом мученика

Полоярова подержали-подержали да и выпустили. Да и что ж более оставалось с ним делать, как не выпустить? Не держать же человека за одну только глупость его! Впрочем, арест был вменен ему в наказание.

Полояров снова очутился на свободе.

Но теперь уж это был не прежний Полояров, а рафинированный.

Это был Полояров-мученик, Полояров, "пострадавший за убеждения".

Как гордо нес он теперь свою голову! Какую усиленную, сосредоточенную мрачность старался сообщить своему взору! С какою таинственностью подавал при встрече руку своим знакомым!

— Ардальон Михайлыч… Батенька!.. Что с вами? — вопрошают его знакомые, — вы, говорят, арестованы были?

— Был-с, — с какою-то таинственною, озлобленною и в то же время торжествующей мрачностью лаконически подтверждает Полояров.

— За что и как? Расскажите пожалуйста!

— Так-с. У нас эти вещи очень просто совершаются.

— Но однако? Как же и за что?

— По доносу-с.

— Кто же донес-то? Неизвестно?

— Нет-с, известно. Нашлись добрые людишки… Ну, да ведь и мы тоже не лыком шиты! Что-нибудь да смекаем! Один учителишко есть тут… Устинов некто, так это вот они-с изволят сами похвальными делами заниматься.

— Какой мерзавец! — качая головой, восклицает соболезнующий знакомый и старается запечатлеть в своей памяти имя "учителишки Устинова", для того, во-первых, чтобы самому знать на случай какой-нибудь возможной встречи с ним, что этот, мол, барин шпион, и потому поосторожнее, а во-вторых, чтобы и других предупредить, да и вообще не забыть бы имени при рассказах о том, кто и что были причиной мученичества "нашего Ардальона Михайловича".

— Но тут и не один Устинов, тут и другие есть! — многозначительно продолжает Полояров, видимо желая показать, что теперь, после мучений, ему ой-ой-ой как много кое-чего известно!

— Кто же другие? Надо всех знать! Чем больше знать их, тем безопаснее! — горячо наступает на мученика вопрошающий знакомец.

— Есть тут… из наших, из своих же, такие подлецы! — как бы нехотя замечал Полояров.

— Но кто ж? кто?.. Чего скрывать! К позорному столбу их! В «Колокол»! Имена их отпечатать! Пускай же все знают!

— Да следовало бы!.. Вы ведь, кажись, знакомы с господином Фрумкиным?

— Да, я кое-где с ним встречался. А что?

— Да так… Коли знакомы, так раззнакомьтесь и вообще держитесь при нем поосторожней! Это вам мой добрый, приятельский совет; потому, что за охота потерпеть из-за какого-нибудь подлеца, из-за Иуды!..

Знакомец крайне удивлен, однако же и это сообщение принимает к сведению.

— Фрумкин!.. Скажите! Кто бы мог ожидать!.. Мне он казался таким порядочным человеком…

— Н-да-с! Все они порядочные до поры до времени!

— Но на основании чего же вы так думаете про него?