Кровавый разлив

— Вотъ! Вотъ то-то и есть! — гвѣвно, и съ болью, вскрикнула Наталья. — Только и зналъ ты всю свою жизнь, что хныкать и ныть… Господи, да что же это такое!.. Вотъ, Константинъ расхваливалъ тебя, — «нѣжная, тонкая, чуткая натура»… А я твою чуткую натуру ненавижу, и ты внушаешь мнѣ чувство злобное, омерзѣніе ты мнѣ внушаешь!

— Charmant, ma cousine! — взвизгнулъ Васильковскій, весело подскакивая на стулѣ. — Стиль у тебя удивительно мягкій.

— Право же, Федоръ! — съ какою-то дѣтской наивностью и въ то же время съ возрастающей горячностью воскликнула Наталья. — Ну, что же ты дѣлаешь! И за всю свою жизнь, что ты дѣлалъ?.. Ты посмотри вокругъ… Какое радостное, какое прекрасное время настало! Новая жизнь строится, прекрасная и свѣтлая. Передъ ея ростомъ дрожитъ и стонетъ все отжившее… Оно корчится отъ ужаса передъ неминуемой гибелью, оно задыхается уже отъ смрада своего гніенія… Какая радость, какое непонятное, незаслуженное блаженство выпало намъ — жить въ пору этой борьбы… и принимать въ ней участіе… Ахъ, Федоръ! Вѣдь рая не нужно будетъ!.. Вѣдь… вѣдь…

Голосъ ея прервался. Она стояла посреди комнаты, вся сіяющая и трепетная, нѣжная, какъ юность, и какъ юность сильная. Слезы стояли у нея въ глазахъ и шли изъ глазъ золотые лучи, и отъ лучей этихъ свѣтлѣе и прозрачнѣе сдѣлалось обратившееся къ сестрѣ тусклое лицо Пасхалова…

— Ты тоже могъ бы войти въ жизнь, сдѣлаться судьей въ ней и строителемъ!.. — продолжала Наталья, волнуясь. — И мстителемъ можно сдѣлаться, Федоръ, мстителемъ!.. Зачѣмъ же терять это счастье свое… отворачиваться отъ него, отдаваться хныканью, нытью, пустому доброжелательству, оставаться «чуткой, нѣжной натурой», ничего не дѣлать и только стонать… Ахъ, отвратительно это мнѣ, отвратительно!

Она поднесла оба кулака къ своему внезапно и стравно измѣнившемуся лицу и ими потрясла.

— Отвратительно, Федоръ!.. И вотъ ты, Константинъ. — Она быстро повернулась къ Васильковскому. — Ты знаешь самъ, какъ мало ты мнѣ симпатиченъ, — ты и всѣ твои грабительскія дѣла. Но… но… ей-Богу же, въ концѣ-концовъ, даже тебя я больше уважаю, чѣмъ вотъ его.

— Очень тронутъ, — сказалъ Васильковскій. — И говорю это серьезно.

— Поставилъ ты себѣ цѣлью милліонъ, — и грабишь съ жадностью. Хочешь ты свои собственные заводы имѣть, — и идешь къ нимъ. Ты идешь!.. Ты все же человѣкъ дѣйствія, поступка, рѣшительнаго движенія, — и на тебя можно расчитывать… А этотъ вотъ, а онъ… чувствителенъ, какъ невскрывшійся нарывъ, и нуженъ людямъ, какъ нарывъ же… Кротость у него какая-то, смиреніе, вотъ и чувство отвѣтственности у него, елеемъ онъ какимъ-то особеннымъ пропитанъ, или вотъ, отраженіемъ этихъ церковныхъ стѣнъ, — не разберу и сама… Но одно знаю, негоденъ онъ ни къ чему, и никакого дѣла съ нимъ нельзя имѣть… Вчера, напримѣръ, понадобилась мнѣ отъ него услуга одна…

Наталья бросилась къ дивану и проворно вытащила изъ-подъ него свой чемоданъ.

— Надо мнѣ было въ надежномъ мѣстѣ скрыть… вотъ это… Такъ, вѣдь, не рѣшилась прямо сказать ему, въ чемъ дѣло! Должна была врать… три короба наврать: — уѣзжаю, съ хозяйкой поссорилась, чортъ знаетъ, что еще…

— Значитъ, таки нелегальщина, — криво усмѣхнулся Пасхаловъ:- а увѣряла честнымъ словомъ, что это не прокламаціи.

— А, я увѣряла!.. — Наталья съ насмѣшкой сожалѣнія посмотрѣла на брата. — Ну, что жъ, увѣряла и не солгала: тутъ нелегальщины и нѣтъ, и ни одной прокламаціи нѣтъ… Тутъ… тутъ вотъ что…

Проворно щелкнувъ ключомъ, она раскрыла чемоданъ, и посыпались изъ чемодана, вмѣстѣ съ кофточками, чулками и носовыми платками, разныхъ калибровъ револьверы…

— Это вотъ что, — лукаво смѣясь одними глазами, сверкающими и злыми, повторила Наталья. — Для самообороны… Сейчасъ отнесу въ одно мѣсто и тамъ раздалутъ… Вотъ, спрятала у него чемоданъ, и всю ночь неспокойна была…

— Чего жъ ты боялась, выдамъ, что ли? — уныло спросилъ Пасхаловъ.

— А кто тебя разберетъ, «чуткую натуру» твою?.. Развѣ можно довѣрять тебѣ, развѣ можно знать, какая еще нелѣпая идея зародится въ твоей прокнсшей душѣ?.. Можетъ бьпъ «злу не противься», можетъ быть «самооборона еще больше ожесточитъ»… Вѣдь, ты же и трусъ…

Она собрала револьверы, завернула въ бѣлье, и сунула въ чемоданъ.

— Я очень жалѣла потомъ, что не къ Константину отнесла.

— Ко мнѣ такихъ вещей не носи, — спокойно отозвался Васильковскій, — я не впущу.

— Господи!.. Братъ онъ мнѣ, братъ!.. — тоскливо и какъ бы съ недоумѣніемъ вскрикнула Наталья послѣ нѣкотораго молчанія. — И, вѣдь, все же люблю я его… Если не считать отца, — единственный же ты, Федя, человѣкъ на землѣ, котораго я люблю… Но ты… ты проклятъ проклятіемъ внутренняго безсилія, ты гадокъ мнѣ, и… и… и, кажется, съ радостью взяла бы я вотъ этотъ самый чемоданъ, да такъ бы по головѣ тебя, негодяя, и двинула… Чтобъ не стало тебя!

— Это, ей-Богу, чудесно! — весело хлопнулъ себя по бедрамъ Васильковскій. — Къ Марьѣ Александровнѣ я собирался, — глазки у ней эфіопскіе, и арію Сантуццы она хорошо поетъ. Но ничего, не жалѣю, что не пошелъ: занятно и тутъ…