Кровью омытые. Борис и Глеб

До брода оставалось совсем близко, как сломалась ось на мажаре. Пока соль перегрузили, ось меняли, заболел дед Гришака, едва дышал. Положили на мажару, тронулись. И версты не проехали, как помер дед. Похоронили, ан новая беда. Она наскочила на валку печенегами. С полсотни степняков, гикая и визжа, налетели, саблями машут. Георгий едва меч обнажил, а мужики за копья и топоры ухватились. Крики и лязг металла понеслись над степью. Краем глаза увидел Георгий, как падают срубленные печенегами мужики. Успел достать Георгий ближнего печенежина, тут второй на него насел, зубы скалит, очи узкие, видно, смешно ему, как его конь рвет отрока, словно собака лютая. Злые кони у степняков. Прежде Георгий о том слышал, но чтобы вот так рвать человека, не мыслил. Там, где не доставала сабля печенега, конь довершал…

Больше Георгий ничего не видел, а когда очнулся, то лежал он поперек седла и едко воняло то ли конским потом, то ли разило от печенега.

До слез обидно Георгию, что в плен угодил. О мужиках подумал — погибла валка. А соль печенеги к себе в улус увезут. Ужли суждено ему влачить рабскую долю? Но он тут же отметает от себя такую мысль, нет, он сбежит. А может, еще кого захватили печенеги? Но нет. На обед степняки устроились у родника. Ели конину вяленую, о чем-то переговаривались, и никто из них не дал не то что поесть, даже воды попить. Так и пролежал отрок, связанный по рукам и ногам. И по тому, что, кроме него, никого больше печенеги не везли с собой, решил, всех печенеги перебили…

Откуда было знать ему, что выжил Ерема. Поднял roлову, когда уже ни печенегов, ни мажар в степи не было. Увидел перебитых товарищей, стал к каждому приглядываться, может, дышит? Но нет, все мертвые. Стащил их в одно место, а рыть землю нечем. Накрыл ветками и, поклонившись, пошел к броду.

* * *

Не обошла беда подворье боярина Блуда. Вторые сутки бродил он в беспамятстве по дому, плакала без слез душа.

Никто из холопов не осмеливался попадаться ему на глаза. До крови засекли Ерему, принесшего Блуду горькое известие. Били холопа за то, что не сыскал Георгия, не видел его убитым, а он, может, лежал где-то израненный и помощи ждал…

Немало видел воевода смертей и сам мечом нес ее, но чтобы узнать о смерти собственного сына…

Взлохмачен Блуд, борода не ухожена, в одних портах, без рубахи, босой переходил из горницы в горницу, и все, думы его о сыне. Не верится ему, что нет больше Георгия, И он начинает склоняться к мысли, что не погиб Георгий, а взяли его печенеги в полон. А если так, то убежит он, не таков Георгий, чтобы мириться с неволей…

Выла на весь дом боярыня Настена. Забилась в свою опочивальню, простоволосая, опухшая от крика, и никто не мог утешить ее. Боярыне свет не мил.

Толкнув дверь, забрел в опочивальную Блуд, заорал:

— Цыц, Настена, уймись. Кто видел его убитым? В полоне он. Георгий расторопный, сбежит.

Уселся боярин рядом с женой, теперь и сам поверивший, что жив Георгий, а что мажары и волов потерял, то их не воротишь.

* * *

Лето на осень повернуло. Уже не было солнцепека, а по озерным блюдцам, по лесам начали сбиваться в стаи перелетные птицы. Выпадали мелкие дожди, а по сосняку, ельнику и в дубняке целыми семьями полез белый гриб, тугой, мясистый, коротконогий. А меж берез и осин, словно невесты на выданье, водили хороводы подберезовики и подосиновики. Леса манили грибников.

Грибами в тот год запаслись в обилии, их сушили и мочили, а грузди солили целыми бочонками.

Потом вернулись теплые, солнечные дни, и в небе понесло серебряные нити паутины. Они цеплялись за ветки, избы, и тут же паучки хлопотливо начали плести свои липкие сети.

В один из таких погожих дней Глеб, едва выбравшись за городские ворота, повстречал охотника. Обвешанный дичью, он, видимо умаявшись от долгого хождения, передыхал, сидя на сваленном дереве.

Князь присел рядом:

— К чему настрелил столько?

Опираясь на лук, охотник ответил:

— У меня, княже, едоков не счесть. Что не съедим, закоптим впрок, зима подберет, а еще волхву жертву поднесу. Да еще попу дам. Поп за нас молится, а волхв идола просит, чтоб напасть не насылал.

Глеб наслышан с той поры, как в Муроме живет, в лесах здешних немало кудесников убежище нашли. К князю приходил муромский пресвитер Исидор, жаловался, люд храм не посещает, волхвам верит, уж как он с амвона ни вещал, по избам ходил, уговаривал, ан нет, к кудесникам тянутся.

Глеб с боярами совет держал, как люд к христианству повернуть?

Бояре головами кивали, однако сетовали, волхвы-де прибежище в лесах нашли, не станем же против них ратников посылать? А Илья Муромчанин рукой махнул:

— Не хлопочись, княже, сколь помню, волхвы в Муроме завсегда в почете пребывали, даст Бог, одумаются муромчане, к вере повернут. Коли же силой народ ломить станешь, волхвов истреблять, люд к ним еще боле потянется.

Глеб с Ильей согласен, народ поймет, в чем истина.

Этот разговор князь припомнил, встретившись с охотником, спросил:

— Часто ль видишь кудесника?