Кровное дело шевалье

Отпустив колкость в адрес матери и брата, король несколько повеселел. Он успокоился и жестом отослал всех собравшихся в кабинете. Екатерина, а за ней герцог Анжуйский в сопровождении фаворитов удалились. Но Франсуа де Монморанси не ушел; остался и маршал де Данвиль.

Король с удивлением посмотрел на братьев:

— Господа, разве вы не поняли?.. Я вас больше не задерживаю.

— Ваше величество, — решительно промолвил Франсуа. — Я ожидаю королевского суда. Вы дали мне слово.

— Ах, да! Так что у вас за дело? — с тяжким вздохом проговорил король.

— Сир, поскольку господин де Пардальян нас покинул, я сам расскажу, чему он был свидетелем… В одиннадцать вечера от дворца Мем отъехал экипаж. Вы будете это оспаривать?

— Ни в коем случае. Но, если уж меня вынуждают, мне придется кое в чем признаться…

Анри де Монморанси покосился на двери, будто опасаясь нескромных ушей, и, понизив голос, заявил:

— Одна знатная дама, герцогиня, любящая галантные похождения, нанесла мне визит. Потом она со своей компаньонкой уехала, а я сопровождал карету. Ваше величество, прикажете ли вы мне назвать имя этой высокородной дамы?

— Ах, нет, не нужно! — заулыбался Карл.

Франсуа понял, что ничего не сможет доказать. Герцога охватило чувство глубокой безысходности. При дворе не слишком любили маршала де Монморанси, к брату же его относились весьма благосклонно. С исчезновением Пардальяна испарились надежды на свидетельство очевидца и мечты восстановить справедливость.

— Теперь вы убедились, что напрасно обвиняли своего брата? — воскликнул Карл. — Ступайте же, господа! Мы в отчаянии, что бессмысленная вражда грозит гибелью одному из древнейших родов королевства… Хочу верить, что вы наконец протянете друг другу руки…

Братья поклонились и покинули кабинет. Анри улыбался, а на лице Франсуа застыла скорбь.

В соседнем покое, где кроме них никого не было, Франсуа положил тяжкую длань на плечо Анри.

— Вижу, ты не изменился. Как и встарь, пускаешь в ход свое испытанное оружие — ложь и клевету!

— И мое оружие достаточно надежно, чтобы вызвать тебя на бой, — нагло ухмыльнулся Анри.

— Имей в виду, пока я разрешаю тебе подумать. Но скоро я явлюсь во дворец Мем — и это будет твоим концом. Если ты не освободишь бедных женщин, то погибнешь от моей руки. Я настигну тебя всюду, где бы ты ни прятался, — в твоем доме, в кабаках и трактирах, в Лувре. Тебе не скрыться от меня. Помни это — и жди!

— Что ж, буду ждать! — дерзко улыбнулся маршал де Данвиль.

XXXVIII ПЕРВЫЙ ЛЮБОВНИК АЛИСЫ ДЕ ЛЮС

Теперь вернемся на два дня назад и заглянем в обитель кармелитов, расположенную на холме Святой Женевьевы. Это был один из монастырей, принадлежавших ордену; второй находился на площади Мобер.

Монастырь на холме Святой Женевьевы состоял из нескольких зданий, соединявшихся галереями, и часовни. Вокруг этих сооружений раскинулся прекрасный сад. Чем больше нищенствующей братии жило в обители, тем она считалась богаче. Среди кармелитов на холме Святой Женевьевы было более десятка нищенствующих монахов.

А еще жили в монастыре монахи-художники, расписывавшие драгоценные молитвенники; эти книги охотно покупали знатные дамы. Были среди кармелитов и ученые, корпевшие над старыми рукописями. Монахи-ораторы ходили из церкви в церковь и клеймили в своих проповедях слабодушных христиан, которым почему-то не нравились костры с горящими на них еретиками. Жизнью обители руководил отец-настоятель. В общем, у кармелитов на холме Святой Женевьевы все было так же, как и в других монастырях…

С ними делили кров и стол две весьма примечательные личности.

Во-первых, мальчик лет четырех или пяти, хилый и бледный, с изможденным, угрюмым лицом; он ни с кем не общался и никогда не резвился в саду; этого робкого, застенчивого ребенка называли то Жак, то Клеман.

Во-вторых, монах, известный как «брат, поминающий усопших». Как только с собора Парижской Богоматери раздавались гулкие удары, возвещавшие наступление ночи, этот монах спешил на темные улицы столицы. В одной руке он сжимал фонарь, в другой — колокольчик. Он обходил пустынные кварталы, размеренно звоня в свой колокольчик и оглашая окрестности заунывным криком:

— Христиане, молитесь за души усопших!

А вернувшись, закрывался у себя в келье. Спал ли он когда-нибудь? Наверное, спал… Ведь сну подвластно все живое: и люди, и звери, и даже растения. Но юные послушники утверждали, что Панигарола никогда не смыкает глаз. Они не раз подходили на цыпочках к дверям его кельи в часы, отведенные монаху для отдыха, и слышали рыдания и молитвы.

Он никогда ни с кем не общался: ни с братией, ни с настоятелем. Не то чтобы Панигарола был надменен; наоборот, он всячески подчеркивал свое смирение. Но, похоже, этот монах слишком много размышлял и удивительно мало говорил.

Он был еще очень молод, но то ли заботы, то ли печали оставили глубокие морщины на его высоком лбу и горестную складку у губ. Глаза Панигаролы поражали какой-то жуткой неподвижностью: так смотрит человек, завороженный чудовищными видениями, порожденными его собственным воображением.