Кровопускатель

В самом деле: изображение распятого Спасителя, небесного жениха девиц, нашедших здесь убежище от мирской суеты, писаное искусной рукой мастера Бургмайерса и бдевшее над трапезами женщин, висело теперь обращенное ликом к стене. Эузебиус Хофмайер с невозмутимой улыбкой стоял посреди перепуганных сестер, наблюдая за тем, как настоятельница подошла к образу и повернула лик Спасителя обратно к зале. Потом, словно изнуренная тяжким усилием, она, пошатываясь, вернулась на свое место и содрогнулась от ужаса, так как лицо врача предстало ей вдруг странно изменившимся. Его челюсти выдвинулись вперед, а тонкие губы растянулись, обнажив два ряда острых зубов, которые скрежетали, словно зубья пилы. Рука с понюшкой табаку застыла у носа, похожего на нос летучей мыши, и в пустых глазницах над костлявыми щеками напрасно искала она проблеска жизни, но как будто заглянула в подобные долгим, наполненным стенающими голосами ночам глаза Тьмы. Сестры, привыкшие во всем следовать за настоятельницей и легко поддающиеся внушению, замерли на месте, увидев, что Базилия оцепенела. Липкая жаба страха внезапно стиснула им горло и стала пухнуть внутри, мучительно затрудняя дыхание. И тогда все призраки снедавших их желаний набросились на них, кривляясь, дергая за покрывала и одежду, и принялись хлестать их души плетью грехов.

Тем временем Эузебиус Хофмайер изменился еще больше, окончательно утратив сходство с чопорным ученым, а отбрасываемая им гигантская тень, казалось, вытеснила из трапезной весь свет. Яркие солнечные узоры на полу и стенах поблекли, утратив свою изящную четкость, заметались в муке, отпрянули, испуганные, искаженные, проползли, как истерзанные уродливые существа, по красным и белым плитам и наконец вырвались через окна на свободу, где были поглощены студнем: воздух в саду внезапно помутнел и, загустевший, струился вокруг кустов и деревьев так, что они казались погруженными в плотную, вязкую массу — и каждая веточка, каждый листок были исполнены какой-то болезненной, неправдоподобной рельефности.

— Кровь дарует власть над кровью! — громовым голосом воскликнул лже-Хофмайер и, схватив сестру Теклу за шею, вонзил ей в кожу свои железные когти так, что из ранок брызнули тонкие струйки крови.

Раздался вопль, громкий, пронзительный, отчаянный.

— Образ… образ!

Изображение Спасителя снова было повернуто ликом к стене. Тогда сестры поняли, что Господь их покинул, и отныне они преданы во власть другому жестокому господину. Базилия и еще несколько монахинь бросились к двери, но дверная ручка не подчинилась настоятельнице и, словно гадюка, ужалила ее в руку. Все завитки и резные украшения топорщились, по-змеиному выгибая спины, разевали маленькие дымящиеся пасти и злобно шипели. Те же сестры, которые пытались выбраться через окна и укрыться в саду, увязли в сгустившемся, клейком воздухе и бились в нем беспомощно, будто мухи, угодившие в паутину. Чудовищно изменившийся Эузебиус Хофмайер следил за отчаянными усилиями монахинь, и на его тонких губах над скрежещущими зубьями пилы играла насмешливая улыбка. Под ехидную, хихикающую музыку ножи и ланцеты выстроились парами на столике для инструментов и, позвякивая, танцевали гротескный менуэт.

— Милые дамы, немножко внимания! Речь, которую вы услышите, будет совсем короткой и не отвлечет нас надолго от собственно цели моего визита. Повинуясь воле врача, сестры неверными шагами вернулись к составленным кругом стульям и образовали вокруг него кольцо из оцепеневших тел. По мановению его руки голые оштукатуренные стены потемнели и задрожали, как будто краски, погребенные под слоем побелки, ожили и теперь пытались разорвать стеснявшие их оковы. По штукатурке побежали трещины, и между отваливающимися кусками проступили картины веселья и наслаждения, которыми в давно позабытые времена была украшена эта зала. Нагие, улыбающиеся женщины повернули головки и с любопытством глядели на обреченных, злорадные путти указывали на них пухлыми пальчиками, а пьяные сатиры, оставив бедра вакханок, размахивали золотыми кубками. Веселый смех прорвался сквозь музыку инструментов, и вытесненный некогда духом аскетизма мир низвергнулся лавиной ароматов, красок и звуков.

— Мы приветствуем тебя, Сен-Симон! — загремели потолок и стены.

— Я приказываю вам спуститься!

— Мы идем, мы идем!