Кровожадные сказки

— Нет. Вообще-то мне долго мешал тот факт, что я не знал, каково было его содержимое: белок и желток, как в обычном курином яйце, или зародыш, как в женском чреве, или то и другое вперемешку. Неуверенность буквально парализовала меня, мне казалось неприличным творить на материале, который, возможно, был вместилищем человеческой жизни… Нет, — поправился он, помолчав, — если быть совсем точным, не собственно неуверенность останавливала меня, но возможность узнать. Страх: а вдруг, если я распишу скорлупу, ко мне в мастерскую явится Сюзанна и скажет, что двадцать лет переваривала содержимое яйца и теперь хочет изрыгнуть его обратно в скорлупу. Это абсурдно, знаю, но у меня было ощущение, будто яйцо принадлежит ей и я не вправе присвоить его, сделав яйцом Жака Армана. Одним словом, уж не обессудьте за путаное объяснение, я был бы жестоко разочарован, если б узнал, что яйцо это не человеческое, и пришел бы в ужас, если бы подтвердилось обратное. В обоих случаях расписать его я не мог.

— Что же произошло?

— Два года спустя я получил от Дорис письмо, в котором она сообщала мне о смерти Сюзанны. Она встретила ее случайно за несколько месяцев до того: бедная старушка ушла на покой и жила совсем одна в Париже. Они вместе выпили чаю и проболтали несколько часов кряду. Под конец Дорис не смогла удержаться и упомянула о яйце. Сюзанна загадочно усмехнулась и проговорила что-то вроде: «Яйцо, ну да, конечно. Какова история, а?»

— Только и всего!

— В самом деле. Но с другой стороны, мне полегчало. В письме, как я вам уже сказал, Дорис сообщила, что Сюзанна умерла вскоре после их встречи. «Кто же снес яйцо — женщина или птица? Теперь этого никому не узнать». Она была права, и, странное дело, меня как будто отпустило. Раньше я был не в состоянии расписать яйцо, страшась узнать, что оно в самом деле снесено человеческим существом, теперь же я мог взяться за кисть, потому что, будучи в этом убежден, знал, что доказательств не получу никогда. Странно, не правда ли? И я наконец создал это произведение, очень быстро, за три ночи. Я замыслил его совсем простым, чтобы оно не слишком привлекало взгляд и было замечено только истинными ценителями. Я хочу, чтобы оно сохранило свою тайну. Это, наверно, наименее известное из моих творений, но, думается мне, глядя на него, одно из лучших.

— Рисунок на скорлупе имеет какой-то смысл?

— Да. Это китайский иероглиф, обозначающий птицу, которая, по древнему поверью, крадет младенцев из колыбелей и пожирает их.

Я залюбовался яйцом, которое, как мне показалось, вдруг осветилось изнутри.

— Может быть, я когда-нибудь напишу эту историю. Но пока обещайте мне еще раз: никому ни слова.

Я пообещал; на этом экскурсия закончилась. Я простился с Жаком Арманом в недоумении: уж не разыграл ли он меня? Полгода спустя художник умер. Я вспоминаю его всякий раз, когда встречаю на улице беременную женщину, и думаю: а что, если в ее чреве скрывается яйцо? Если оно расписано, значит, Жак Арман теперь в раю и подсказал Всевышнему идею нового диковинного создания, рожденного женщиной, сотворенного рукой Господа, но раскрашенного его кистью.

Вечный хмель Перевод Е. Клоковой

I. Краткая библиография

В рассказе 1910 года о пешем путешествии вокруг света швейцарский авантюрист Арман Ривезьер упоминает странных пьяниц, встречавшихся ему на дорогах Центральной Европы. Они шатались, галдели и вели себя с ним запанибрата, хотя он видел их впервые в жизни. Между тем в медицинском смысле слова эти люди не были пьяны. «Я принюхался, чтобы убедиться, но запаха спиртного не почувствовал, — уточняет Ривезьер, — на их лицах не было багрового румянца, какой отличает гуляк, предавшихся обильным возлияниям в таверне». Больше всего швейцарского путешественника поразил тот факт, что все эти люди повторяли одно и то же слово: «Цвек». Значения его он не знал и толковых объяснений от местных жителей не добился: в ответ на его вопросы они только хихикали и многозначительно ухмылялись.

«Цвек, цвек, повторяли пьяницы. Сначала я подумал, что это слово-паразит, что-то вроде наших “не правда ли” и “видите ли”. Потом решил, что они, возможно, страдают болезнью, открытой несколько лет назад парижским неврологом. Заболевшие теряют контроль над тем, что говорят. В конце концов я понял, что “цвек” — не слово, а вещь. Они требовали цвека неустанно и безостановочно, снова и снова выкрикивая это слово. Что это такое было — цвек? Не знаю, но желание получить его было таким мучительно настоятельным, что каждые тридцать секунд несчастные умоляюще вскрикивали: “Цвек, цвек, цвек!”»

Мне известны всего две книги, где упоминается цвек.