Круча

— Не бойся, дедушка, — сказал Софрону Илья, — выкладывай смело всю правду! Ничего тебе за это не будет.

— А мне что выкладывать? Я человек старый, по-вашему не научен. Походил, помню, год в школу, да бросил. Батюшка-покойник так за виски выдрал, что рассерчал я на него, царство ему небесное. Так и остался я при двух действиях арифметики, а всех четырех и до сих пор не знаю. Меня учили складать да умножать, а теперь, вишь, учат отнимать да делить…

На скамьях засмеялись.

— Ты что это, — с улыбкой отвечал Илюша, — против коммунизма загибаешь, дедушка? Это ты зря! Мы, большевики, не только отнимать да делить учим. Вон у нас в Каменке коммуна образовалась, сложили вместе бедняки свои хозяйства и живут. Мы за все четыре действия.

— Воровства больно много развелось, — возразил дед. — С воровством советская власть борется. Воровства не будет, когда продуктов будет изобилие. Каждый возьмет себе, сколько ему надо, и незачем будет никому воровать.

— Всё отымут! — с авторитетным видом, вставая с места и оборачиваясь к публике, заявил пьяный Федюня. — Начисто отымут, и нечего будет воровать.

Он сел, но тут вскочил дед Софрон Дулёпа.

— Слышишь? — закричал он докладчику. — Слышишь? Вон кто у нас в Варежке коммунист! А ты говоришь — скажи правду, не бойся…

— Что-то я у вас ничего не разберу, кто про что говорит, — сказал Григорьев. — Или говорите яснее, или не мешайте мне.

Остальную часть его речи дослушали спокойно.

За кулисами между тем к приоткрытому окну подошли парни. Семка Нигвоздёв пальцем подозвал загримированного Алешу и шепнул ему:

— Дай-ка нам, Алеха, на часок печатку!

— Чего? — не сообразил тот.

— Печатку, говорю!.. Да ты не бойся, мы только подуем на нее и отдадим назад. Дай-ка, слышь! — подмигнул он.

— А, это ты про печать, — понял Бабушкин и схитрил: — У меня уж ее нет, Ивану Ильичу отдал.

— Врешь!

— Чего мне врать? Все равно бы не дал, кабы и у меня была. Права не имею.

Тогда парни стали требовать, чтобы он дал им из сельсоветских денег на выпивку. На днях им ехать по призыву на военную службу, в Нижний Ломов.

— С ума вы спятили! — отвечал Бабушкин шепотом, чтобы не услышали в зрительном зале. — Откуда у сельсовета деньги на выпивку? Как я в них отчитаюсь? Свои из кармана выну? Дал бы своих, да нету.

— Ну, гляди! — Семка погрозил кулачищем. — Обыски делаешь? Своих вареженцев в армию отправляешь? А рекрутов угостить казенных денег жалеешь?

Алексей затворил окно и заставил его свободной декорацией. Через минуту в окно постучали, а еще минутой позже стекло зазвенело, — камень стукнулся в декорацию. Сидящие в зале вытягивали шеи: что там такое?

Шум не повторился, действие продолжалось.

После спектакля Илья Григорьев спросил Алешу:

— Чего это ваш дед Дулёпа про Федюню плел, будто он коммунист?

— Какой там коммунист! Боится Дулёпа сказать прямо, что Федюня вор.

— А он вор?

— Черт его знает, так говорят. Помогает будто конокрадам лошадей сбывать на сторону. А как докажешь?

— И этот жулик апостола в церкви читает?

— Читает. Нигвоздята с ним путаются, а уж эти — прямые воры. Недавно из Владыкина чужую корову привели в лаптях.

— Чего же они не в тюрьме?

— Свидетели показать боятся.

— Да! Темна ваша Варежка!

— Ты бы к нам почаще с докладами ездил. Ты член партии.

— Тебе тоже пора, вчерась мне в волостной ячейке сказали: пусть подает Алешка в кандидаты, примем.

Подошел Дулёпа и спросил у Ильи:

— Кто же теперь надо всеми старшой, заместо Ленина? Калинин?

— Старшой как был надо всеми Центральный Комитет партии, так и остался.

Дулёпа осмотрелся, сощурился и хитро подмигнул.

— Ленин-то умер! Вот и надеются…

— Кто надеются?.. Что ты все крутишь, дед? — осердился Бабушкин. — Коли знаешь чего, говори прямо! Сказал же тебе Илья, что ничего за это не будет.

Старик посмотрел на Илью, потом на Алешу, почмокал языком и отошел от них.

4

До отправки в Нижний Ломов призывники (рекрута, как в деревнях называли их по-прежнему) целую неделю гуляли. Варили и пили самогон, затевали драки. Проломили кому-то голову — это считалось в порядке вещей…

Сельский клуб не в силах был отвадить молодежь от старых привычек. Как и прежде, несколько изб в разных концах села нанимались девками с осени для посиделок, за плату, которую они в складчину вносили хозяйкам — холстом, пшенцом, мукой, яичками или деньгами. В эти «избенки» осенними и зимними долгими вечерами сходились посидеть — кто с шитьем, кто с пряжей, а кто просто ради смеха, болтовни и свиданий. Молодежь с гармошкой и с песнями ходила по селу от одной такой избенки к другой.

На посиделках бывали и вареженские комсомольцы, пытаясь отвадить парней от грубостей, сквернословия и драк.

На этот раз в избенку к тетке Паране пришел Бабушкин вместе с Тимошей Нагорновым. Из парней они явились первыми. Девушки беседовали за столом, две из них пряли, расположившись с донцами на скамейках. Две сидели на печке, свесив оттуда ноги в грязных башмаках, и плевались на пол кожурой от подсолнухов. В углу за печкой шептались и пересмеивались.

— Девчата, — сказал входя Алеша, — кто хочет новый занавес шить?

— Какой занавес?

— В клуб, на сцену. Кумачу купили.