Круча

Секретарем райкома на Красной Пресне давно был уже не Туровцев, — он примкнул к «новой оппозиции», и его еще до XIV съезда райком переизбрал. Но сейчас Сашино замечание приобретало злободневность по особой причине. На июльском пленуме Зиновьев и Каменев выступили в тесном «оппозиционном блоке» с Троцким, пытаясь навязать партии, под флагом «сверхиндустриализма», повышение отпускных цен на промтовары и увеличение сельхозналога. Этим же летом неожиданно вскрылись оппозиционные дела Туровцева. В лесу, под Москвой, он и другие «новые оппозиционеры» организовали нелегальное собрание. Туровцев не был исключен из партии лишь во внимание к его революционному прошлому. Он получил строгий выговор с предупреждением с запретом на два года занимать ответственные посты. Зиновьева, к которому вели нити фракционной работы, ЦК вывел из Политбюро.

— К ним очень мягко отнеслись, — заметила Саше Ольга. — На первый раз даже из партии не исключили. Самое противное, что эти новоявленные «лесные братья» долго не сознавались, в ЦКК пришлось их уличать, как мелких воришек. Лгать партийным органам! Большего падения для члена партии я себе не представляю. Нашкодил, так умей, по крайней мере, честно ответ держать.

— Уж кого-кого, — говорил Саша, — а Туровцева я представить себе не мог в оппозиции. Уж, кажется, такой законник, стопроцентный цекист.

— Буквоед он был, — сказала Ольга. — «Ленинизм» Зиновьева принес в райком, нам показывать, так раскрывал, точно евангелие.

— Смотри, какой он прыткий! В кабинет к себе впускал без доклада, а в лесу вокруг оппозиционного сборища патрули выставил, чтобы никто без пароля не пробрался. Я тебе еще три года тому назад сказал, что он бюрократ. Помнишь? А ты его защищала. Зааппаратилась!

— Это ты у нас больно задемократился! — в тон ему отвечала Ольга. — Скажи-ка лучше, как ты сам? Продолжаешь все еще «жалеть» Троцкого?

— Перестал. Как он эту свою «перманентную революцию» вынул из архива, так в моих глазах погиб. А «новая оппозиция» погибла, как только на его позиции стала. Ведь я не за ним шел, ты знаешь. Просто не люблю, когда люди привыкают, чтобы за них начальство думало. Бюрократизм ненавижу, ну и решил, что перегнуть немножко в борьбе с ним палку — худо не будет. Насчет свободы группировок маленько ошибку давал… Ты что, хочешь, чтобы я тебе, аппаратчице, об этом письменное заявление подал?

— Ладно, без заявлений обойдусь. Я всегда считала, что голова у тебя хорошая, только в ней завихрения бывают.

— Что ж, завихрение в голове — тоже движение мысли.

— Тоже верно, — добродушно согласилась «аппаратчица». — Только смотря в какую сторону завихрение… Сашенька, ты посиди минут пять, вот тебе сегодняшние газеты. Мне в секретариат надо зайти.

Она вернулась минут через десять. Саша, отрываясь от газеты, вымолвил:

— Какая речь!.. Читала?

— Здесь за день столько народу перебывает, что газеты развернуть некогда. Я их беру домой.

— «Правда» печатает последнюю речь Дзержинского. На заседании ЦК и ЦКК, вернувшись с которого он умер.

Москва лишь неделю тому назад схоронила Феликса Эдмундовича Дзержинского.

— Вся речь направлена против оппозиционного блока. Как он их!.. «Бессмысленная, антисоветская, антирабочая программа повышения оптовых цен», «ликвидация нашей борьбы за снижение розничных цен…» Это он о программе Пятакова, своего заместителя по ВСНХ. «Вы являетесь самым крупным дезорганизатором промышленности». Они Дзержинского все время прерывали, смотри: то Каменев, то Пятаков, то Троцкий… Вот Каменев с места: «Вы четыре года нарком, а я только несколько месяцев». Дзержинский ему: «А вы будете сорок четыре года и никуда не годны (смех), потому что вы занимаетесь политиканством, а не работой. А вы знаете отлично, моя сила заключается в чем? Я не щажу себя… (Голоса с мест: правильно!) И поэтому вы здесь все меня любите, потому что вы мне верите». Да! Дзержинский имел моральное право сказать так о самом себе, в последней своей речи. Как бы итог жизни подвел… «Я никогда не кривлю своей душой, если я вижу, что у нас непорядки, я всегда обрушиваюсь на них». Ты прочти, с какой он силой говорит против бюрократизма!

— Да, сказать такую страстную речь, прийти домой — и умереть! — отозвалась Оля. — Не волновали бы его так эти разногласия с оппозицией, он бы жил еще.

4