Круча

Коллектив «Устной» перерос в Театр революционной сатиры, с собственным гербом в виде красной метлы. Коллективно готовились одноактные пьески. Особенный успех имела «Редиска»: семья буржуя, видя, что податься ей некуда, решает «примазаться» к советской власти. Дочка становится «совбарышней»-секретаршей, жена поступает в столовую (воровать провизию), сынок старается пролезть в комсомол, а папаша — «спецом» в совнархоз, «где полпроцента коммунистов»…

О боже, ты мя не отринь!
Буржуй последний я, отныне
Редиской становлюсь. Аминь!

Таким молением стоящего на коленях буржуя кончалась пьеска.

Для выезда в рабочий городок Ярцево экспромтом сфабриковали красочный лубок: огромный таракан подбирается к бывшей хозяйке Ярцевской мануфактуры Хлудовой, а она его упрашивает:

Любезный таракашечка,
Рабочих допекай!
Ныряй ты в ихне варево,
Ныряй ты в ихний чай!

Увы, на фабрике все еще сохранялась, как наследство Хлудовых, специальная должность «тараканщика», истребителя вредных насекомых, которыми кишели рабочие казармы. Таракан отвечал, что он доживает здесь «последний нонешний денечек»:

Ах братцы, братцы пролетары,
Метлы боюся вашей я!
Вчера вы Хлудиху прогнали,
А завтра — очередь моя…

Год с небольшим работал в Еланске «Теревсат», затем разделил судьбу многих тогдашних театров: не выдержал перехода на самоокупаемость и закрылся.

В губкоме партии Степан Кувшинников крепко пожал Пересветову руку и сказал:

— От души желаю тебе успеха! Летом ставлю вопрос, чтобы и мне разрешили держать в ваш институт.

— На какое же отделение хочешь?

— На философское. Уже обдумываю тему — о Фейербахе.

— А я бы тебе советовал лучше на экономическое.

— Почему? — подозрительно спросил Степан.

— Больше перспектив для сочетания теории с практикой.

Кувшинников помолчал, насупившись, и помотал отрицательно головой.

— Не откажи свезти и передать жене вот это, — сказал он и протянул Косте небольшой сверточек.

Тот взял и попрощался. Хотел было он попенять Степану за подпорченную характеристику, да передумал. Все равно его не убедишь ни в чем. Парень он хороший, но чересчур самолюбив и упрям. Хоть в чем-нибудь да хочется ему свою правоту доказать.

Может быть, и в самом деле следовало тогда опубликовать резолюцию актива без всякой задержки. Не было бы неприятностей, а результат был бы тот же. Но разве можно было все это учесть в момент, когда дискуссия только что разгоралась? Хотелось сделать все, чтобы ленинская платформа взяла верх. Степану неугодно с этим считаться. Ну, пусть и остается он, Костя, «не всегда дисциплинированным». Не поднимать же из-за этого целую историю, ведь характеристику утвердило бюро губкома, где, кроме Степана, Пересветова никто близко не знает.

7

Остаток дня прошел в сборах. Оля занималась ими еще с утра. Договорилась с соседкой, что та будет помогать Марии Николаевне в тяжелых для старушки работах, которые до сих пор ложились на Олю — стирка белья, мытье полов — или на Костю — колка дров, расчистка двора и тротуара от снега. Отрываясь от дел, Ольга порывисто обнимала то дочь, то сына. Ей предстояла первая долгая разлука с ними.

Володя раскусил, что значат эти хлопоты: папа собирается увезти маму в Москву!.. Полдня он держал свое открытие в секрете, потихоньку поплакал даже. Наташа ни о чем не догадывалась. Улучив минуту, когда отец, разбирая книги, сидел один, мальчик влез к нему на колени и спросил на ухо:

— Папа! Ты возьмешь меня с собой?

— Никак нельзя, мой хороший! Комната у меня в Москве маленькая, некуда будет поставить твою кроватку.

Володя огляделся вокруг и спросил:

— А в Москве стол есть?

— Есть.

— Я лягу спать на столе!

Отец рассмеялся:

— На столе нельзя. На столе чернильница… Обожди немножко, до лета, хорошо? Летом мне дадут большую комнату, и мы вас обоих, с Наташей, свозим в Москву. Что такое лето, ты знаешь?

— Это когда снега не бывает. Когда мы с мамой ездили к дедушке Ермолаю в деревню.

Между делом Костя рассказывал Ольге о товарищах, о занятиях в институте.

— Я не думал, что уже за полгода так шагну, — откровенничал он. — Помнишь, как я Вейнтраубу в рот смотрел, его схоластику принимал за философские открытия? Только, Олечка, все-таки мышление у меня какое-то образное, что ли? Не могу решить, хорошо это или плохо. Мне мало понять абстракцию, мне надо еще зрительно ее себе представить. Перед экзаменами сидел над «Капиталом» и, знаешь, беру карандаш и принимаюсь вычерчивать на бумаге схемы стоимости, прибавочной стоимости, нормы прибыли, ренты… А ведь на то и абстракции, чтобы конкретных очертаний не иметь!

— Но ведь так ты лучше понимаешь абстракции, где ж тут беда?