Круча

— Что случилось, товарищи? — спросил их Пересветов.

— Вот как влепят им по году принудительных работ, будут знать первоапрельские шутки! — сердито отвечали ему. — К здоровой женщине вызывать скорую помощь!

— Кто вызывал?..

За углом коридора слышался женский плач и выкрики. Нетрудно было узнать быстрый говорок и высокие интонации Крицкой.

Кто-то вызвал к ней по телефону скорую помощь, сообщив, будто она отравилась. Машина прикатила, санитары стали ломиться в дверь. Испуганная студентка отперла, а когда дело разъяснилось, закатила истерику.

— Бедная Ниночка! — заметила Ольга. — Кто же это у вас в институте способен на такие гнусные проделки?

На другой день все возмущались ночным происшествием. Виновник оставался необнаруженным.

— Самое неприятное, — говорил Виктору Сандрик, — что некоторые думают на нас, «шандаловцев». Только потому, что мы иногда балуемся и в пивную ходим.

— Зачем вы с Толькой и с этим Косяковым «кошконы» устраивали? — сказал Уманский. — Хорошая слава лежит, а дурная бежит.

— В самом деле, — согласился Виктор, — не дурачьтесь вы больше в коридорах. И пивную надо будет где-нибудь подальше от института выбрать, «Чингисхан» уж больно на виду.

4

Оле понравилось играть в баскетбол. В свободные от дежурств в райкоме и от собраний вечера она приходила на тренировки женской команды. Ее и Катю Флёнушкину Старков готовил на амплуа защитниц, Наташа Шандалова подавала надежды стать недурной нападающей.

Жена Виктора, Полина, из-за своей беременности в спортивных развлечениях участвовать не могла, и вообще она держалась в институтском общежитии особняком. А Наташа мало-помалу привязывалась к Ольге.

Как-то раз Катя зазвала всех в кино на Арбатской площади, смотреть «Поликушку» Льва Толстого с Москвиным в главной роли. Пошли Пересветовы, Кертуев, Сандрик, Наташа и даже Виктор. Выходили из кинотеатра в большом возбуждении, Наташа с заплаканными глазами.

— Давно бы надо нашим лучшим артистам сниматься в кинематографе! — говорила Оля.

— Качалову бы сняться! — сказал Виктор. — Москвин все-таки погрязает в бытовизме, хоть и силен, очень силен!

— Ну, — отозвался Костя, — уж Москвина-то я ни на кого не променяю.

— На Качалова смотришь — и любуешься, — возразил Виктор. — Красиво играет!

— Вот именно, любуешься Качаловым. А про Москвина и забываешь, что это Москвин.

— У Качалова голос — прелесть, а у Москвина что? Обыкновенный, извозчичий.

— Представь себе, даже его голос прилипает к каждому его персонажу. У Качалова нет-нет да проскочит декламация, вспомнишь, что ведь это Качалов играет, не кто-нибудь… И впечатление слабеет. Это мое личное восприятие, другие, может быть, совсем другое скажут…

— Видишь ли, — возразил Виктор, — нашему зрителю не столько Поликушки нужны, сколько Вильгельмы Телли. Героика нужна, а тут уж нужен Качалов.

— И то и другое нужно. Революция все глубже в быт залезает. А в быту разве героики нет?

— Странно ты рассуждаешь! Искусство должно служить прежде всего нашим политическим целям.

— Пожалуйста, сделай политическую картину на бытовом материале, и лучше Москвина никто тебе не сыграет. Луначарский, по-моему, вовремя зовет наш театр «назад к Островскому». Не к купеческому быту, разумеется, а к нашему, современному. А то уж чересчур ударились в голую лозунговщину, примитив, шарж; на то «Теревсат» есть, мы им в Еланске тоже занимались маленько. В серьезном театре такие штуки зрителя за живое не берут, тут другое требуется.

— А я решил написать советского пинкертона, — объявил Сандрик, с намерением «потрепаться». — Начну так: «Была темная, ненастная осенняя ночь. Солнце ярко светило над Сухаревой башней».

— Зарапортовался! — хохотал Мамед.

— Не перебивай, пинкертоны всегда так начинаются. «На чердаке башни талантливый молодой агент угрозыска Евсей Кандибоберов и его помощник, старый спец, знаменитый сыщик Путилин, сидели запертыми в ящике». Во!..

О литературе, между делом, говорили часто.

— Во что уткнулся? — спрашивал Мамед Сандрика за обедом.

— Роман, — отвечал тот, не переставая жевать.

— Интересно?

— Язык какой-то… «серапионовский».

— Советский роман или переводный?

— Кабы не наш, я бы и дочитывать не стал.

— А как у автора с идеологией?

— Стоит на советской платформе. Большевик в романе всего-навсего один, и тот какой-то богом обиженный, блаженный. Вот кулацкое восстание здорово изображено, реально.

— Что ты хочешь от «попутчика»? И на том спасибо ему, — замечал Афонин, заглянув в титульный лист. — Кто с юности не стал коммунистом, тот и не научится по-настоящему коммунистов писать.

— Почему это с юности? — спрашивал Кертуев.

— Романы, говорят, пишутся кровью сердца, милый мой, а кровь настаивается с юности.

— Выходит, и купцов только купец должен писать?

— Сравнил! Коммунист — человек нового мира, его тип в литературе только еще складываться начинает, а купца мы давно вдоль и поперек знаем.