Крученых против Есенина

Воронскому не верится, а читателю и подавно. (Кстати, о фонарях уже в 1913 году Маяковский писал, и гораздо убедительнее). И как бы то ни было (и «подлинный поэт» и проч.), а приходится Воронскому констатировать, что

– «„Стансы“… фальшивы, внутренно пусты, не верны, несерьезны, не вески, их пафос неуместен, они безрадостны и худосочны, их слова вялы и, пожалуй, верно в них пока одно: жалобы поэта на скуку от Маркса: для него он, действительно, скучен: его он не читал и не нюхал. „Ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал“ – это куда правдоподобней».

Книг Маркса Есенин, действительно, не читал. Революции, советского города он и не нюхал. Эго видно не только по «Стансам», это явствует и из других «революционных» стихов Есенина, где он обещает «пальнуть по планете». Все эти стихи неестественны, натянуты, вымучены. Обо всем «советском» творчестве Есенина можно сказать словами того же Воронского:

– «Очень отрадно, когда поэт старается уйти от пропада городских кабаков и стать певцом и гражданином советских штатов, но плохих, фальшивых стихов… не надо. И Маркса и Ленина лучше не поминать, впредь до более „основательного знакомства с ними“»…

И далее в тех же «Литературных типах»:

– «…работать обычно Есенины не хотят: идут поэтому по пути наименьшего сопротивления, ограничиваясь внешней, напяленной на себя, взятой напрокат, наспех революционностью. Получается одна словесность и неестественное празднословие».

И действительно:

– Я тем завидую,
Кто жизнь провел в бою,
Кто защищал великую идею!

Ведь большую избитость и представить себе трудно.

И еще:

– Что эта пакость,
хладная планета…
Я выйду сам –
когда настанет срок,
когда пальнуть придется по планете!..

Строчки из «знаменитого» ответа на письмо матери в книге «Русь Советская».

Все это плохо сделано технически, абсолютно не выдержано идеологически (нет никакой революционности, а лишь наивный анархизм и нигилизм), и, наконец, пресловутой есенинской «искренностью» здесь даже и не пахнет.

Гораздо большая искренность звучит в стихах, воспевающих упадок и безнадежность. Мы нарочно остановились на «советских» стихах Есенина, чтобы сравнить их с «висельной лирикой» (выражение Воровского) и показать, что эта последняя Есенину гораздо более свойственна. Заглянем же снова в «Москву Кабацкую»:

– Ты прохладой меня не мучай
И не спрашивай, сколько мне лет.
Одержимый тяжелой падучей,
Я душой стал, как желтый скелет.

Кладбищенские образы неотступно сопровождают «воображение поэта». И иной раз начинаешь Есенина понимать в его тоске по кладбищу: действительно, больше деваться некуда в таком, например, душевном состоянии, какое выражено в строках:

– Было время, когда из предместья
Я мечтал по мальчишески в дым,
Что я буду богат и известен
И что всеми я буду любим.

Да. Богат я, богат с излишком,

Был цилиндр, а теперь его нет.
Лишь осталась одна манишка
С модной парой избитых штиблет.

Богатства Есенин не достиг, подлинной славы тоже:

И известность моя не хуже –
От Москвы по парижскую рвань
Мое имя наводит ужас.
Как заборная громкая брань.

И от всего этого поэт мысленно спешит не в трезвую жизнь, а на виселицу и в могилку:

Смешная жизнь, смешной разлад!
Так было и так будет после.
Как кладбище, усеян сад
В берез изглоданные кости.

И сама эта мысль для него не новая. Такие же мотивы встречаются и в более ранних его книгах:

И меня по ветряному свею,
По тому ль песку
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.

И еще:

В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.

Виселица, смерть, гибель, гибель, гибель – только и слышишь в тех стихах Есенина, в которых он, пожалуй, действительно искренен.