Крученых против Есенина

В этом стихотворении чрезвычайно явственно ощущается намеренный уход от жизни: лучше всего не смотреть на окружающее, сощурить глаза, спрятаться от жизни за свои опущенные веки. Но это не удается, как не удается страусу укрыться от преследователей, зарывши голову в песок. Жизнь настойчива: она врывается в сознание даже сквозь закрытые глаза, но образ ее искажается, исчезают все ее светлые стороны и во тьме закрытых глаз она вся сплошь становится темной. И тогда смерть кажется единственным исходом:

Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть.

Неправда ли, какой горькой иронией звучит здесь слово «прозревшие».

В этом стихотворении, кроме предчувствия и жажды смерти, есть еще один, очень важный для постижения есенинской поэзии, мотив; он проявляется в 3-ей строфе:

Так немного теплей и безбольней.
Посмотри: меж склепов домов,
Словно мельник, несет колокольня
Медные мешки колоколов.

Дома – символ ненавистного Есенину города – кажутся поэту «скелетами». Колокольня же (церковь) является для поэта одним из необходимых элементов «радостной», «благостной», «молитвенной» деревни. И стоит только посмотреть, как «словно мельник» несет она медные мешки колоколов (опять-таки деревенские образы), чтобы на душе стало «теплей и безбольней».

Этот мотив ненависти и влюбленности в «навеки утраченную» вымышленную романтическую деревню чрезвычайно тесно связан с мотивом «хулиганства» в поэзии Есенина. Смысл этой связи таков: лишенный возможности вернуться в деревню и окруженный ненавистной атмосферой города – поэт уходит в пьяное буйство и разгул:

…Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе.
…Город, город! Ты в схватке жестокой
Окрестил нас, как падаль и мразь.

(«Волчья гибель»).

И вот, побежденный городом, поэт бросается в бесполезное шатание и скитальчество:

– Эй, ямщик, неси во всю! Чай рожден не слабым!
Душу вытрясти не жаль по таким ухабам.

Или из другого стихотворения:

Позабуду поэмы и книги.
Перекину за плечи суму.
Оттого, что в полях забулдыге
Ветер больше поет, чем кому.
Провоняю я редькой и луком
И, тревожа вечернюю гладь,
Буду громко сморкаться в руку
И во всем дурака валять.

«Во всем дурака валять», «хулиганить», «скандалить», «вытрясать душу по ухабам» разгула – вот на что идет поэт, творчество которого выбил из колеи «Октябрь суровый». Но хулиганство не только но спасает от гибели, но, наоборот, – ведет к ней вернейшим и кратчайшим путем. И вот – в результате – окровавлена и опустошена душа:

…теперь вся в крови душа,
…Нет любви ни к деревне, ни к городу…
…О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.

И – непременно заключительный аккорд:

На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне бог.

Или:

Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь,
Будь же ты во век благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

Смерть, распад, разрушение – вообще, всяческая погибель, занимают в стихах Есенина чрезвычайно видное место. В начале книги это почти незаметно. Там прямо о смертях, могилах и катафалках не говорится почти нигде. Но духом погибели пропитаны и эти первые юношеские страницы собрания стихотворений Есенина. Этот дух погибели, дух тления чувствуется в неприятии земли, в уходе от нее к вымышленным небесам.

Казалось бы в стихах идет речь о самом, что ни на есть земном: о деревне, о крестьянских полях, о дневной страде, и вечерней гармошке. Так вот нет же – уверяет себя и читателя Есенин – ничего земного тут нет. Все это не от мира сего:

Между сосен, между елок
Меж берез кудрявых бус,
Под венком, в кольце иголок,
Мне мерещится Исус.

(1914).

И, раз примерещившись, Исус уже не исчезает. За ладонным дымком «радуниц божьих» не видно земли и пение всевозможных псалмов и молебнов заглушает шумы жизни. В этом отречении от действительности затаена несомненная тяга к смерти. Это – то, что проф. З. Фрейд называет Todestrieb – стремление к смерти, которое в патологических случаях превышает стремление к жизни.