Круг

— Дадаш-муаллим, если вы думаете, что я пьян, то вы глубоко заблуждаетесь. Если вы считаете меня начинающим Мамедом Насиром, тем более. Я совершенно трезв. И вечером я выпил немного и после вас не пил. Просто мне необходимо узнать, какие глаза у Тахмины.

— На что ты намекаешь? — спросил Дадаш резко и жестко.

— Ни на что. Я просто хочу узнать цвет глаз Тахмины.

— Почему ты спрашиваешь об этом меня? — Голос стал нервным и неприязненным.

«Ага, наконец ты выходишь из себя. Твое сверхдостоинство поколеблено. Если ты мужчина, ответь мне по-настоящему! А я так тебе выдам, что ты до смерти не забудешь. Плевал я на твой договор, на твой аванс. Не такого отца я сын. Слишком много чести. Ну скажи же, скажи что-нибудь!..»

Дадаш молчал. И вдруг засмеялся. Весело хохотал. Может быть, чувство юмора в нем победило или он просто взял себя в руки, подавил злость и растерянность и решил обратить в шутку этот дикий, идиотский разговор.

— Знаешь, голубчик, — сказал он, — позвони Тахмине и спроси у нее самой. Чего проще?

«Этот человек как мокрый обмылок. Его невозможно ухватить. Выскальзывает из рук».

— Я не знаю ее номера.

Дадаш по-прежнему спокойно и серьезно продиктовал ему телефон Тахмины.

— Большое спасибо. Извините, что побеспокоил.

— Пустяки. — И после минутной паузы Дадаш добавил: — Я поздно ложусь. Если тебе понадобится узнать что-нибудь о цвете глаз или форме носа еще кого-нибудь из сотрудников, не стесняйся, звони. До свидания.

Оба положили трубки одновременно. «Один — ноль в пользу Дадаша», — сказал себе Неймат.

Телефон Тахмины долго не отвечал. Неймат слушал длинные басовитые гудки, понимал, что Тахмина спит, но отбоя не давал. «Не дам, даже если придется ждать до утра».

— Алло, — голос Тахмины был сонным и глухим.

«Как в тумане».

— Здравствуй, Тахмина, это Неймат.

— Кто? Неймат? А… Что случилось?

— Ничего страшного, не тревожься. Я тебя разбудил, да?

— Ну, во всяком случае, в это время большая часть прогрессивного человечества спит. А ты почему не спишь, Неймат? Ты не пьян?..

— Любопытно, почему всем приходит в голову одно и то же: пьян…

— Кому это всем? Ты и до меня многим звонил?

— Нет. Я звонил только Дадашу. Я спросил, какого цвета у тебя глаза. Он не ответил, но дал твой номер телефона. Говорит: позвони и узнай у нее самой.

Тахмина засмеялась.

— Ты откуда говоришь?

— Из дома.

— Твои спят?

— Да, все спят. Весь город. Только ты не спишь да я. И еще Дадаш. Он работает.

— Вот видишь, настоящий труженик должен быть таким, как Дадаш.

— Тахмина, ты знаешь, что сказал Физули?

— А что он сказал?

— Он сказал:

О Физули, надежды нет, что кончится разлуки ночь,
Хоть, утешая, говорят, что нет, не запоздает утро.

Поняла?

— Пожалуй.

— Я не променяю одно это «говорят» на всю мировую поэзию. Понимаешь, «говорят»! Сам он не убежден. «Говорят», еще утро будет! Последнее утешение…

— Дорогой мой, если ты думаешь, что половина четвертого ночи — наиболее подходящее время для разбора газелей Физули…

— Подожди, Тахмина. Ради бога. Не смейся. Я хочу поговорить с тобой. Серьезно поговорить. Начистоту.

— Неймат, заклинаю! Если и ты скажешь, что с первого взгляда влюблен в меня, мне придется бежать отсюда.

— Нет, что ты, будь спокойна, все что угодно, только не признание в любви.

— И на том спасибо.

— Да ты послушай! Я хочу посоветоваться. Я понял сегодня, что не смогу больше жить так, как жил до сих пор.

— А как ты жил до сих пор?

— Не знаю, Тахмина, как назвать мою прежнюю жизнь. Застой, инерция, болото, обывательщина.

— Скажи на милость!

— Не смейся. Так жить больше невозможно. Служба, квартира, семья, получка, гонорар, мебель, телевизор, магнитофон… Я задыхаюсь, Тахмина…

— Неймат, дорогой, и гонорар, и телевизор, и магнитофон совсем неплохие вещи. Если, конечно, они для тебя, а не ты для них.

— Это так. Вот я смотрел нынче из окна своей квартиры. Вид замечательный! Весь город виден. Верхушка Девичьей башни, новое здание академии. Но я подумал, что приговорен к этому окну. Приговорен пожизненно. Никогда это проклятое окно не сдвинется, вид в нем не изменится, как меняется в окне поезда. Это окно прибито к моей жизни, как ковер, четырьмя гвоздями. Десять лет я вижу из этого окна верхушку Девичьей башни, новое здание академии, банк, мельницу. И всю жизнь буду видеть только это. Но…

— Погоди, угомонись. Переведи дух. Ну и речь! Точно монолог провинциального актера.

— Ну, если ты хочешь поиздеваться надо мной…

— И не думаю. А ты сразу в бутылку! Скажите, какой обидчивый! Ты же кругом не прав. Окно поезда, то-се, все это ужасно красиво, но это липа.

— Да почему же липа?