Круг

Она поглядела на носки своих туфель. Поставила одну ногу сначала на пятку, потом на внешнюю сторону стопы. Потом встала прямо и огляделась, не видя, впрочем, ничего. Потом слегка тряхнула головой, а он почти с ужасом узнавал все эти движения, ставшие, может, чуть более плавными и сдержанными. И в глазах ее это такое знакомое выражение: взгляд ребенка, которому совершенно неинтересно там, где он находится, и который из чистой вежливости плохо пытается это скрыть. Зевок с закрытым ртом. И виновато-хулиганский взгляд. Волосы, волосы она раньше не носила так: волосы собраны сзади резинкой из черного бархата в небрежный чуть расползающийся узел. И хоть эта прическа была новой в его глазах, какой-то более взрослой что ли, характер этой новизны был ему знаком: ее словно во всем проявляющаяся мягкая независимость, ее жесткость, скрытая такой вот небрежностью, ее бескомпромиссность для себя при полной демократичности в отношении окружающих. Всегда оставляемое ею пространство для последнего вывода о чем-либо, о ком-либо. Она говорила: «Только после того, как человек умер, можно сказать о нем что-то определенное. А иногда и после – нельзя». Его часто удивляло, как это другие не замечают ее необычности, ее отличности, ее небоязни этой отличности. Потом он понял, что надо самому не бояться отличаться, чтобы замечать эту отличность в других. И когда эта мысль пришла ему, он искренне поблагодарил судьбу, что способен был увидеть ее, заметить ее, узнать. В памяти пронеслись, даже не воспоминания, а какое-то одно нечто, не делимое ни на какие события, просто словно давно вынутый из души кусок, запрятанный им на самое дно памяти, как будто этот самый кусок вдруг достали и вставили обратно, и все вернулось на свои места: она здесь, в пяти метрах от него, а он по-прежнему. Он по-прежнему. Он заставил себя наконец отвести глаза от нее. Это становилось слишком навязчивым. Слишком… несправедливым. Значит, все это время она существовала. И оставалась такой же, меняясь при этом. Это было слишком. С этим было трудно смириться. Он опустил глаза, но в следующую же секунду вновь поднял на нее взгляд. Она смотрела на него в упор. Ее губы чуть приоткрылись. Она смотрела ему прямо в глаза. Он замер, не понимая, узнает она его или нет. Но на ее лице уже появилась та самая улыбка: насмешливое движение уголка губ, передающееся взгляду, и вот ее обычная манера, как мы все зависим от манеры, манеры говорить, смеяться, злиться, одеваться, убирать волосы, можно подумать, люди состоят из сплошных манер, почему такие вещи запоминаются больше всего и больше всего причиняют боль, когда видишь похожую манеру у другой, у другого, ее обычная манера, чуть насмешливая, может показаться высокомерной тем, кто плохо ее знает, но не ему, узнающему ее готовность посмеяться прежде всего над самой собой. Она что-то говорит стоящему впереди нее, видно, предупреждает, что отойдет ненадолго, и делает шаг в его направлении. А он только сейчас, только сию секунду понимает, что улыбается ей, улыбается безудержно, просто рот до ушей, хоть завязки пришей, от глупого счастья, этакого щенячьего восторга. Он тоже делает шаг, но тут же обращается к стоящему впереди человеку (очередь! как ни крути, а потерять эту очередь нельзя, встреть ты хоть самую большую любовь в своей жизни, и от этого ему тоже становится немного больно, от того, что мир крутится у них под ногами этакой гавкающей болонкой) и опять делает шаг, еще, еще, их разделяют две очереди, она не двигается со своего места, и он один проходит между людьми, чтобы, наконец, оказаться перед ней. И услышать, как она радостно рассмеется, блестя повлажневшими глазами.