Круг

Официально призрак появился десять месяцев назад, в шее, но она знала, что он давно живет внутри нее. Сначала это была единичная крошечная клетка — одинокая, но фатальная. Она ждала своего часа — момента, когда разделится на тысячи, миллионы, миллиарды смертоносных клеток. Ирония судьбы: чем больше бессмертных клеток становилось в ее организме, тем ближе она подходила к порогу смерти. Еще большая ирония заключалась в том, что враг был не внешним — внутренним. Она сама его породила. Молекулярный механизм, деление клеток, мутагенные агенты, вторичные очаги… она стала настоящим профи в этом вопросе. Ей казалось, что она физически ощущает, как клетки-убийцы распространяются по ее телу, как раковое войско марширует по ее системе кровообращения, строит соединительные пути, развязки и дублеры в капиллярах и лимфатических узлах, атакует легкие, селезенку, печень, выстреливает метастазами в пах и мозг. Она открыла аптечку, чтобы взять противорвотное. Налила воды в стаканчик. Она сегодня ничего не ела — только пила, но аппетита все равно не было. В понедельник ей начали делать очередной курс химиотерапии. Она замурлыкала «Feeling Good» в интерпретации «Muse» или Нины Симон. Чем ближе была смерть, тем сильнее ей хотелось петь. «Birds flying high you know how I feel. Sun in the sky you know I feel». «Птицы, летающие высоко, вы знаете, что я чувствую. Солнце в небе, ты знаешь, что я чувствую…» Выходя из ванной, она услышала доносящийся из кабинета голос. Он оставил дверь приоткрытой. Она подошла ближе, неслышно ступая босыми ногами. Он был явно встревожен, голос дрожал и срывался.

— Говорю тебе, у нас проблема. Этот сыщик не остановится. Он упертый.

Она поднесла руку к голове, поправила парик и платок. Снова подступила тошнота. Она вдруг оказалась за тридевять земель от дома. Планеты рождаются и умирают, звезды гаснут в глубинах космоса, ребенок зарождается в животе матери, кто-то испускает последний вздох, ей пятнадцать, она оседлала сёрф и мчится на гребне океанской волны, ей девятнадцать, она играет на пианино сонату Шуберта, ей аплодируют сто человек, вараны в джунглях, лагуна, вулкан, рюкзак за спиной, ей двадцать восемь, она в кругосветном путешествии с любимым мужчиной, он намного старше и женат. Вот чего она хочет. Перемотать пленку… Начать с нуля… Вернуться к началу…

Нотки паники в голосе за дверью.

— Я знаю, который час! Позвони ему и узнай, что происходит. Нет, не завтра — сейчас, черт возьми! Пусть вытащит прокурора из постели, будь он трижды неладен!

Где ты был и что делал в пятницу вечером?

Она улыбнулась. Любимчик журналистов напуган. До ужаса. Она его любила. Больше, чем кого бы то ни было другого. Пока не начала презирать. Как никого другого. Презирала так же сильно, как когда-то любила. Неужели это побочный эффект болезни? По логике вещей, она должна была бы стать милосердней, научиться… сопереживать, как говорят эти люди. Ее друзья — журналисты, политики, врачи, руководители предприятий, мелкие буржуа. Теперь она понимала, что окружена педантами, болванами, позерами и краснобаями, которым так нравится шутить и вести пустые разговоры. Как же она скучает по обычным, простым людям, окружавшим ее в детстве, таким, как мать и отец, простые ремесленники. По соседям и друзьям, жившим в скромном квартале, где она росла.

— Хорошо. Перезвони мне.

Он повесил трубку, и она ушла. Он сказал полицейскому, что они провели вечер вместе, смотрели фильм на DVD. Что она обожает американских артистов 50-х — единственная правда в нагромождении вранья. «Римские каникулы»! Она с трудом удержалась от смеха, вообразив его Грегори Пеком, а себя — Одри Хепберн, мчащихся на «Веспе» по улицам итальянской столицы. Десять лет назад все так и было. Идеальная пара. Все ими восхищались, завидовали, ревновали… На любой вечеринке окружающие смотрели только на них. Блестящая молодая журналистка и молодой перспективный политик. Да, он всегда был перспективным…

Как же давно они не смотрели вместе кино…

Он плакал, даже выл, как раненое животное, когда говорил с сыщиком о смерти этой шлюхи. Неужели он так сильно ее любил?

Где он был в пятницу вечером?

Одно она знала точно — не дома. Как и во все остальные вечера.

Она не хотела знать. Вокруг и без того хватало мрака. Пусть горит в аду или сгниет в тюрьме — но после ее смерти. У печали, одиночества и ужаса перед неизбежностью конца был привкус известки, хотя она не исключала, что это побочный эффект химиотерапии. Ей хотелось умереть спокойно.

Циглер открыла гардероб, извлекла вешалки с форменной одеждой и разложила их на кровати.