Круг

С ними не стали спорить. Люди были уважаемое и опытные, знали, что делать. Но вдруг где-то совсем близко — выстрелы. Мне тогда показалось позорным, что убегаем от «фараонов», но в руки им попадаться, думаю, тоже не резон. У меня был с собой револьвер системы Смит-Виссон, я выстрелил в стражника, которого заметил по ту сторону оврага. Не знаю, попал или нет, но все бросились за мной. Я — бегом, километра три бежал через лес, вышел к Белой, бакенщик перевез на другой берег. Потом всю ночь шел, пока не наткнулся на башкирское кочевье. Ну, а среди башкир у меня много друзей. Правда, с тех пор не было у меня ни одного спокойного дня, я знал, что меня ищут. Вот только теперь попал на отдых.

— Не дай бог, чтобы еще когда-нибудь пришлось так отдыхать, — усмехнулся Унур Эбат.

— А чем плохо? В нашем теперешнем положении лучше не придумаешь: чисто, кормят хорошо, врач не беспокоит, с сестрой поладили.

— Оно, конечно, так, — нехотя согласился Унур Эбат и молча уставился в окно.

Он думал о том, что теперь, возможно, на всю жизнь останется калекой.

«Нога все болит, — размышлял Унур Эбат. — И зачем я заступился? Если бы приятели Максимыча тогда не набросились на меня, ничего бы не болело. Так-го оно так, а если бы они убили Смешливого? Что тогда? Всю жизнь себя казнил бы По правде сказать, его голова дороже моей. Он образованный, революционер, а я человек темный, все равно, что слепой — даже грамоты почти не знаю. Он двухклассное училище окончил, что в книге прочтет или услышит — все понимает, не то, что я. Мне читать — все равно, что по невспаханному полю сеять. Ах, если бы поговорить с Ардаше. м! Хорошо бы нас сослали куда-нибудь в одно место Мы бы с ним вместе работали, как-нибудь прокормились бы, оба здоровые. Вот только нога болит. Врач говорит, что перелома нет, отчего же тогда болит? Смешливый сказывал, что какой-то нерв задет. Врач не велел переутомлять ногу. Ничего не поделаешь, видно, не миновать заводить костыли… Скорей бы поправиться, а тогда… тогда…» Унур Эбат вдруг вздрогнул, как будто его обожгла какая-то мысль, глаза у него засверкали. лицо загорелось.

— Что это с тобой — спросил Смешливый.

— Ничего, — ответил Унур Эбат и отвел глаза в сторону, как бы боясь выдать внезапно пришедшую мысль. Нет, нет, ничего…

— Время прогулки кончается, десять минут всего осталось, — Смешливый поднялся. — Пойдешь?

— А то как же! Пойду! — Унур Эбат вскочил и взял костыли.

Они прошли два-три крупа по маленькому садику, вдруг Унур Эбат спросил:

— Не знаешь, у ворот всегда стоит охрана?

Когда надзиратель, который приглядывал за ними, отошел, Смешливый тихо сказал:

— Посмотри-ка, лошади в хлебной повозке, кажется, ничего. А? Можно вызваться помогать разгружать хлеб.

— Понятно! — весело отозвался Унур Эбат.

Но Смешливый тут же охладил его пыл.

— За воротами по улице конные разъезжают, мимо них не проскочишь.

— Ничего, — Унур Эбат вспомнил своего коня, и у него заныло сердце.

— Я сам давно уж об этом думаю, как твоя нога заживет, тогда… — улыбнулся Смешливый и легонько присвистнул.

— Не свистеть! — послышался окрик надзирателя.

— Ладно, — отозвался Унур Эбат.

— Не будем, не будем, — торопливо проговорил Смешливый.

Надзиратель, довольный их послушанием, улыбнулся и показал кисет с табаком. Унур Эбат и Смешливый подошли, но не успел Смешливый свернуть цигарку, затянуться, как послышались чьи-то шаги. Надзиратель встал по стойке «смирно» и подмигнул арестантам, чтобы они отошли. Они и сами догадались и снова побрели по саду как ни в чем не бывало.

Пришел смотритель. Он обругал надзирателя, что прогулка длится лишних пять минут, и велел вести Эбата и Смешливого в палату.

Проходя мимо надзирателя. Смешливый шепнул:

— Спасибо, приятель!

Эбат поправлялся, но, чтобы оттянуть выписка из больницы, нарочно хромал и ходил только с костылями.

Однажды татарин, лежавший у двери, спросил, подмигнув Унуру Эбату.

— Болит нога?

— Болит, — ответил Унур Эбат веселым голосом, который нисколько не походил на голос больного человека.

— Вот и хорошо!

— И я так думаю, ха-ха. А как твоя грудь?

— Так же, как твоя нога.

— Ну, тогда якши.[5]

— Якши, якши.

Татарин любил поговорить с Эбатом. Эбат, кроме марийского, знал русский, удмуртский и татарский. Татарину хотелось научиться хорошо говорить по-русски, поэтому он только о чем-нибудь секретном говорил по-татарски, в остальное время — по-русски.

— Ты, гляди, не проговорись татарину о наших планах, — сказал однажды Смешливый Унуру Эбату. — Кто его знает, не донесет ли он.

— Нет, этот татарин не шпик.

— В душу ему не заглянешь. Лучше не — рисковать.

И у стен бывают уши…

Но планам Унура Эбата и Смешливого все разно не суждено было осуществиться. Вскоре их неожиданно выписали из больницы.

Унур Эбат, пройдя длинный тюремный коридор, остановился перед дверью своей бывшей камеры. Но сопровождавший его надзиратель сказал:

— Чего встал? Шагай дальше!

В камере, куда надзиратель впустил Унура Эбата, в нос ударил запах новей штукатурки.

Семь-восемь человек пристально разглядывали вновь вошедшего.

— Этот, да? — опросил кто-то по-русски.

— Похоже, что этот.