Круг иных (The Society of Others)

Так и подмывает ответить ей, и отцу с дедом, и Шейле: «А почему я должен быть счастлив ради вас?» Я тащу этот груз на шее – требование непременно быть счастливым. И не для себя, а для них. Зачем? Чтобы их отпустило чувство, будто они мне чего-то не додали?

Но я попросту отвечаю: «Меня все устраивает».

Они действительно мне кое-чего не додали. И от сочувственных взглядов лучше не станет. Только не хочется смотреть им в глаза. Как же я устал быть семейным недоразумением! Найдите себе другой объект для заботы и оставьте меня в покое.

Теперь вы меня презираете. Знаете, как-то не трогает. Задайтесь вопросом: какое вам дело? Нет, просто подумайте. Это ведь не презрение как таковое, вы просто боитесь превратиться в подобие меня – если уже не превратились.

Нет, все могло быть и хуже. Я не агрессивен, не груб, не расточителен. Слежу за собой, чистоплотен, вежлив с подругами матери. Не заваливаюсь домой пьяным, не принимаю сильнодействующей наркоты, не курю. Конечно, время от времени балуюсь травкой, не без этого, но не в таких количествах, о которых стоит говорить. Моя инертность проистекает не отсюда; она берет начало в главном источнике, материнской жиле, незамутненном понимании природы бытия:

Жизнь тяжела, от нее умирают.

Я эту мысль увековечил на своем окне краской из аэрозольного баллончика. Получилось похоже на граффити. Бывает, лежу на кровати, рассматриваю корявые буквы на фоне пасмурного неба и думаю: «Вот именно». Так и есть, ни отнять, ни прибавить. И этого не переменишь. Вот тогда я, пожалуй, испытываю нечто близкое к удовлетворению.

А с той тысячей история особая. Отец отсчитал их наличными, мелкими купюрами по пятьдесят и двадцать фунтов. Тратить мне их не на что, а вот иметь приятно.

– Ты сильно не думай, – напутствовал папаня, сопровождая слова вымученной улыбкой. – Отмочи какую-нибудь глупость, потрать деньги с задором, чтобы запомнилось надолго.

Я взял упаковку липкой ленты и оклеил деньгами все стены. На бордюр похоже. Отец не знает. Он ко мне не заходит, даже когда и бывает у нас. Вроде как из уважения к моему личному пространству. Да только, на мой взгляд, дело в другом. Он просто не хочет лишний раз напоминать себе, как меня подставил. Эм в восторге от расклеенных аккуратными рядами пятидесятифунтовых банкнот. Говорит, я не похож на всех остальных, и это ее притягивает, а еще что я с причудами и когда-нибудь непременно стану знаменитым. А я отвечаю, что не хочу быть знаменитым, хочу просто быть. И она еще больше восторгается. И я предлагаю ей кое-чем заняться, но она сейчас «не в форме» и хочет просто поговорить. Вот и сидит, балакает что-то, а я смотрю в окно, где воркуют голуби, а потом вижу, что она плачет.

– Ну что еще? – спрашиваю.

– До тебя не достучаться, – отвечает.

– Достучаться вообще ни до кого невозможно. Тут она целует меня страстно-престрастно и говорит:

– Теперь достучалась?

Что тут ответишь? Все лгут – из добрых побуждений, из жалости или из трусости.

– Несомненно.

Она смотрит на меня своими синющими глазами, влажными по краям, смотрит и смотрит, нескончаемо долго.

– А если бы я предложила тебе порвать?

– Что именно?

– Наши отношения.

– Ты этого хочешь?

– Ну а если бы хотела?

Опять эти бестолковые разговоры.

– Эм, я такой, какой есть.

– Да уж. – Тяжкий вздох. – Знаю. – Еще более тяжкий вздох. – Давно пора с этим завязывать, да только не могу.

Я молчу, а сам думаю: «Ну если мы сегодня ничем не займемся, то можешь уходить». Жаль, что такое не принято говорить вслух.

– Эм, я, если честно, подустал.

– А ты, кстати, всегда какой-то «подуставший». Непонятно только, от чего.

– Да ни от чего. Пустота доконала. Думает, я прикалываюсь, но это серьезно.

И вот она на меня все смотрит и, сама того не замечая, погружается в задумчивость – в свой мир или еще куда, и в этот миг у нее делается совершенно другое лицо. Будто где-то там прячется маленькая девочка, еще ребенок, и выглядывает, думая, что ее не видно. Эта малышка такая очаровательная и неиспорченная, что от одного ее вида дух захватывает. Как-то подзабылось, что на свете еще живут бесхитростные люди. Она нежная, ее легко обидеть. Я чуть не разрыдался.

– Ты что? – спрашивает Эм.

– Да все ты, – отвечаю.

– А что со мной?

– Ты такая красивая!