Кругами рая

Алексей не сразу заметил избушку продмага, выкрашенную в зеленый цвет. Конспиративность замысла бросалась в глаза. Нельзя было исключить возможность того, что перед ним штаб армии. Представилось, как сейчас появится местный художник погранвойск, закамуфлировавший по долгу службы этот объект, попросит закурить и скажет что-нибудь вроде: «Не печалься, друг! Все мы пали жертвами героев».

Не задумываясь, Алексей направился к избушке, в которой между пустыми продовольственными прилавками тут же заметил дверь, ведущую в подвал. В убогий интерьер продмага дверь не вписывалась. Раньше она, вероятно, служила в одном из бункеров Сталина. На двери была вывеска, которую он теперь мог прочитать: «Трактир "Уезд“». Алексей всем телом надавил на оплот тоталитаризма и по мелодичным клавишам начал спускаться вниз.

Шум и амикошонский свет, пестрые, слипшиеся запахи еды и алкоголя, от которых обоняние сразу впало в бесчувствие, все говорило о том, что это римейк таверны, закамуфлированный под магазин, вероятно, еще в пору антиалкогольной кампании.

За нарисованными на рустике окнами и по низу стены вроде бордюра плескалось море, а по эту сторону шла невыносимо правдивая жизнь народа, который не мог, хоть и старался, старался и никак не мог утопить в вине свою совесть и классовую ненависть. Выражение «пить с утра до вечера» не было здесь, похоже, ни лозунгом, ни метафорой, ни даже рекламным слоганом, а обыденным действием по умолчанию.

Алексей не сделал и двух шагов, как перед ним выросла молоденькая девочка-официантка в короткой бордовой юбке и белой блузке с мерцающим блестками жабо. Она обернулась на чей-то призыв и – боже! – стрижка с чуть срезанным затылком, полет маленькой головки. Даша? Домашняя девочка с хорошим воспитанием? У Алексея была отвратительная память на лица.

Плохи дела, Козодоев, если молодостью и модной прической исчерпывается для тебя чтение признаков женского субъекта. Поздно заводить гарем. Быть может, это все же была не Даша?

– Mademoiselle, vous Ktes ici! Comment done? – спросил он, энергично жестикулируя.

– Je travaille ici, – был ответ.

Из каких глубин детской паники вырвался у него этот школьный французский и, в любом случае, что делает она-то со знанием французского в этом шалмане?

В одной руке девочка держала маленький граненый стакан с водкой, в другой – кусок хлеба, на котором в развратных позах лежали кильки.

Алексея кто-то потянул за рукав, и он оказался за столом с тремя мужиками лет пятидесяти каждый. Лица их излучали суровое тепло тайных братьев.

– Не тушуйся, – сказал один голосом гражданского генерала, которым, возможно, приглашал когда-нибудь в расстрельную камеру. – Здесь биографию не спрашивают. Закусывай молча.

– Любопытно все же узнать, – спросил Алексей, с интересом слушая собственный голос, – где мы с вами находимся?

– Тебе это надо? – спросил до сих пор молчавший мужик, безуспешно пытаясь наколоть на деревянную шпажку руину яичного желтка. – Здесь ты можешь ни о чем не думать и переться, сколько тебе угодно.

– Вопросов нет, – примирительно сказал Алексей. Он хмелел.

Все лица обитателей трактира показались вдруг ему знакомыми. Некоторых он определенно видел совсем недавно в парке.

Троица за столом состояла из артистов Буркова, Булдакова и Дрейдена. Первый, правда, уже умер, а последний вроде бы не злоупотреблял, но это было почему-то неважно.