Круги на воде

Руахил протянул мне кожаную ладанку, я надел ее поверх креста и оказался в плотном коконе сладкого цветочного запаха, которого, видимо, опасаются в тех краях, куда мы направлялись. Этот ладан был с моего поля. Ангел сам варил его. В одной руке у меня сам собой оказался бронзовый ключ, на ладони другой Руахил написал по-гречески пропускную молитву.

Мы подходим к вокзалу. Ангел что-то говорит, да я плохо слышу. В заунывной толпе то и дело возникают знакомые лица: дед, тетка, отец, мать, сестра. Марина задерживается в этом колесе прощаний на мгновение дольше, чем остальные, и я успеваю разглядеть свое отражение в ее совершенном зрачке: я стою, прислонившись спиной к стене у входа на станцию, и сквозь поры мои сочится женское молоко, которое я когда-то всосал.

В бороде моей барсуки рыли норы, рыбаки сидели на веках и вытаскивали зеркальных карпов из подернутых ряской глаз, на лбу лежали долгие гряды зимней капусты, и эта вязкая минута тянулась до тех пор, пока не лопнула. Руахил властно взял меня за руку, и мы вошли в подземку.

Ангел исчез на всех частотах, кроме осязания. В одной руке я держал его теплую ладонь, а в другой – холодный ключ от лодочного сарая. Со стороны казалось, будто человек сжал кулаки от страха и что-то бормочет, тревожно озираясь по сторонам.

Мы долго стояли на платформе, Руахил все ждал помеченного знаком смерти поезда. Наконец, поезд пришел, мы сели и ехали, наверное, трое суток, я потерял счет станциям, перестал их узнавать. Вагон давно опустел, а мы все мчались, то выскакивая на поверхность, где была дождливая ночь, то снова влетая в тоннель. Лампочки на потолке притихли, малодушно замигали и вскоре совсем погасли. Мы ехали в первобытом мраке, и казалось, что поезд стоит, а пространство мчится сквозь нас, как зимний западный ветер сквозь лес, ломая деревья.

Когда тьма сделалась густой, словно нефть, и стала мешать дыханию, в ней сначала осторожно, а потом всё звонче и решительней заявил о себе новый источник света. Над головой Руахила живым солнечным диском зажегся нимб. Разогнать темноту он, конечно, не мог, но та перестала наглеть и теперь не бросалась с потолка, а подползала на брюхе.

Поезд замедлил ход. Редкими огнями мелькнула станция, в низких небесах громоздились не то горы, не то грозовые тучи. По их кромке тянулась тонкая багровая кайма.

Приехали? – спросил я.

Еще нет, – отвечал Ангел.

Голос его качался как маятник.

Это Старая Таможня, а там, – Руахил указал рукой на горы, – Большой Барьер, что отделяет Белый Свет от Преисподней.

Ангел продолжал говорить, и в окне напротив возникали бледные картины, в какие складывались его ожившие слова:

От Вселенской войны до Первого Пришествия в этих горах стояло едва ли не все Ангельское ополчение. Нас по пояс заливало магмой, по грудь засыпало пеплом, и в каждую голову летело шестьсот стрел. Но мы смеялись и пели, потому что Бог был с нами, более того, Он был среди нас, стоял в строю безымянным Ангелом, и когда взбесившийся Ад брал нас за горло – одним мановением века Он осаживал зверя и загонял его в логово.

Эти горы изрыты воронками, подкопами, руслами высохших рек, что твой сыр. Здесь в одной из пещер живет Ангелика, дочь Гевила. Она пыталась устроить на Рифе женский монастырь, но людям тут невыносимо. Сестры ушли, она осталась одна. Раз в неделю Хранитель приносит ей воду и гречневую крупу, от всего остального она отказывается.

Поезд заскрипел тормозами, задрожал, останавливаясь.

Встань, ключ возьми в рот, руки сложи на груди, на вопросы не отвечай, предоставь это мне, – сказал Ангел.

На перроне показались алые нимбы Стражей, из соседнего вагона раздались приглушенные голоса. Говорить не пришлось, Сторожа переправы проследовали мимо, мы вышли из вагона и оказались на узком пирсе, молу, который и служил платформой. Мол уходил далеко вперед и терялся во мгле. Бетонные бока его лизали мелкие пенистые волны, пена была тягучей и желтой, напоминала слюну.

Руахил минуту помедлил, сложил ладони домиком, так, чтобы внутри образовался правильный треугольник, поднял руки над головой и пошел вперед. Весь остаток ночи мы шли, и ветер несколько раз менялся – то дул в лицо, препятствуя ходу, то кричал что-то в левое ухо, плевался, то толкал в спину, как конвоир ослабших арестантов.

Я хотел было выплюнуть ключ, он мешал мне дышать, но Руахил запретил. Постепенно из тьмы проявились еще более плотные сгустки чёрного и образовались высокие стены. Теперь мы переступали по ветхой ниточке, натянутой посреди реки в тесном ущелье. Река нервно трясла мордой, билась о мол лбом.

В темных волнах мне мерещились хищные гады и рыхлые, словно булка, тела утопленников. Наконец, Руахил остановился. Мол кончался маленькой башенкой, расшатанной штормами. На мачте, что торчала из острой крыши, болтался разбитый фонарь. Ангел опустил руки, отряхнулся, как птица, и вытащил у меня изо рта теплый ключ.

Замок сухо щелкнул, дверь тяжело заскрипела, и мы вошли внутрь башни, которая использовалась как элинг.