Круги на Земле

Он вполуха слушал рассказ Игоря и думал: а как бы ты, дружище, заговорил, узнай, что мама моя, Настасья Матвеевна Журская, потомственная знахарка? Вот и получается: ты во все это не веришь, а приходится, я же во все это верю, хотя верить-то как раз не хочу. Не хочу даже допускать возможности, что все твои «дамы» не от своего скверного характера предсказывали то, что предсказывали, не желаю верить в невозможность противостоять постаревшему Стояну-отшельнику, которого здесь зовут чертячником — и не зря, кстати, зовут. Об остальном и говорить не стоит. Круги твои — так, ерунда. Меня больше волнует зубок чеснока, который я вчера обнаружил в своем кармане. Наверняка мать положила. И думать о причинах этого ее поступка я тоже не хочу. Я слишком успешно позабыл обо всем этом (понимаешь, старик, в городе такие знания ни к чему), слишком успешно, чтобы теперь восстанавливать их в своей памяти. Но, боюсь, придется.

«…боюсь».

Журский нащупал в кармане сухую каплю чесночной дольки, сжал, словно была она амулетом от всех напастей — и в это время с крыльца донеслось:

— Хлопчыки маи даражэнькия! Да столу!

9

Обедали куриным бульоном, неизменной жареной картошкой и овощами. Хозяйка строго наблюдала за гостями: все ли в порядке, всем ли угодила? — и при этом успевала еще что-то перемешивать в большой металлической миске.

Макс ел с аппетитом, азартно и энергично поглощяя свою порцию; Игорь — рассеянно и без души; Юрий Николаевич же, хоть и уделял картошке с бульоном должное внимание, мыслями был далеко.

Он вспоминал о том, как впервые осознал, что мама его обладает способностями, которых нет больше ни у одного человека в деревне (о Стояне Юрась тогда не знал). Это плохо согласовывалось с тем, что говорили в школе, еще хуже — с обгоревшим остовом церквушки, сожженной, по словам старожилов, «после немца»; церквушка свидетельствовала об абсолютном торжестве разума и материи над бреднями капиталистических священников о боге и пр. «Чудес не бывает», — вот она, истина в последней инстанции. Но поскольку целительский талант Настасьи Матвеевны не вписывался в рамки современной науки, именно чудом он и был, самым настоящим. Даром свыше.

Но, как и всякий дар, нес он в себе множество опасностей. Потому и говорить о нем при чужих людях не следовало. А свои и так знали.

Объяснил все это Юре старший брат, когда, по мнению последнего, «пришло время». Младший на удивление быстро понял его слова — возможно, из-за того, что сам уже обнаружил свой дар — музыкальный. И отныне молчал: в компании ли приятелей, в кругу ли семьи. Тема эта считалась запретной; да и сама Настасья Матвеевна старалась лишний раз способностей своих не проявлять. Знала, видела на примере Мирона-чертячника (Стоянового отца) да и Варвары, сестры Стояновой, чем платят люди за добро и зло. А у Настасьи Матвеевны семья, ей лишний раз привлекать к себе внимание Серебряка не хочется.

Но и об истинной сущности отшельников, и об их взаимоотношениях с Серебряком Юрась узнал намного позже. Когда «заиграл» путь к умершему и покоящемуся на берегу Струйной старому чертячнику и шагал домой вместе с дядькой Григорием.

— Слыш, плямяш, — сказал тогда дядька, попыхивая папироской, — ты глядзи, пра усе гэта маучы.

Они шагали, все семеро, вдоль речки, возвращаясь к дороге. Молодой отшельник остался у домовины.

— Прауду дзядька кажа, — отозвался молчавший все это время Потапыч. — Нам жа усем горш будзе. Табе — таксама.

— Рабенка не запугивай, — строго молвил Филлип Гнатович. Он после случившегося выглядел подавленным, но теперь понемногу приходил в себя.

— Што, няпрауду кажу? — обиделся Потапыч. — Прауду. Твой же Ивашка, тольки даведаецца, што такое магло быць, зробыць нам блакаду Ленинграда з Барадзином разом. И табе ж — першаму, — добавил он. — Мы што, мы людзи маленькия. Санек — яму не прывыкаць, я — заслуги у мяне, лишний раз не зачэпяць. А от ты, Филлип Гнатыч, на поуную катушку паляциш.

— Ды годзе вам! — дядька, похоже, не на шутку рассердился. — Разкудахталися! Як будзець, так и будзець. Няужо ад вашых слоу штось пераменицца. Идзице и язык за зубами прытрымывайце; а праз тры дни гэта ваабшчэ ничога не будзе значыць: як пахавали, дзе, хто…

Они расстались у моста — всем, кроме дядьки с Юрасем, нужно было в сторону Адзинцов, так что дальше родственники шли вдвоем.

— Табе мамка ничога не разпавядала?

— Аб чым? — удивился мальчик.

— Аб чарцячниках. И аб ведзьмарке.

К этому времени Юрась уже кое-что разведал, так сказать, по своим каналам. Хотя среди ребят тема старого и молодого отшельников негласно считалась запретной, нет-нет, кто-то да и проговаривался: о том, что видел… или не видел, а примерещилось только; о том, что слышал… или не слышал, а так, думал, что слышал…