Круги по воде (сборник)

– Виктор Цой.

– Хорошо, – ответила учительница.

Как выяснилось, кто такой Виктор Цой, она не знала…

* * *

Я стояла в укромном закутке на первом этаже, том самом, где ещё вроде бы не так давно, стояли мы – пятеро! – вместе, и ревела. Рядом топтался Горюша и бормотал:

– Может, мамка не заругает. А ты дневник не показывай.

– А как не показывать, если родителей в школу вызвалии!

– Ну, может, не заругают, – бубнил Горюша. – Подумаешь! Великое дело. В школу вызвали. У меня мамку знаешь, как часто вызывают?

Я кивала головой, но всё равно ревела. Себя было жалко. И кассету. Кассету, наверное, было жальче. Её мне Кирюха записал, она хорошая!

Я отвернулась и, прижавшись лбом к стене, заревела пуще прежнего.

– Чего ревешь, дитё? – внезапно услышала голос Лёньки.

– А ты чего пришёл! – разъярился Горюша. – Вали отсюдова!

– Нааадо жее! – потянул Лёнька. – Какой отважный!

– Щас как дам!

Я повернулась. Рядом с Лёнькой стояла Кеха – они оба с любопытством разглядывали Горюшу. Я всхлипнула.

– Не реви. Вон красная уже вся. – Кеха достала из кармана платок, вытерла мне лицо. – Что случилось-то?

– Родителей в школу вызвали.

– Да ну! – удивился Лёнька. – И за что тебе такая честь? Да ты садись! В ногах правды нет.

Мы все сели, и я рассказала, про классный час, про Цоя, про «двойку» за поведение.

Лёнька рассмеялся, обнял меня.

– Эх, Жека, Жека! Маленькая ты ещё! Наверное, поэтому такая смелая.

– Да! смелая! А дома, знаешь, как влетит! – захлюпала я. – И кассету жалко. Мне её Кирюха записал. Говорит, альбом новый.

– А ты дневник спрячь, – сказала Кеха. – Вроде как потеряла.

– А вдруг училка домой позвонит?

– Не позвонит! Тут такие дела, брат, что сейчас не до тебя будет.

На «брата» я не обиделась – лишь округлила глаза и спросила:

– Какие дела?

– Директрису нашу снимают, и Пантелейщина на пенсию уходит.

– Да ну! – воскликнула я, не поверив.

– А вот так! – Кеха почему-то вздохнула. – Из-за юбки. Пантелейщина Лариске Калашниковой порезала юбку, ну её мамаша и накатала жалобу куда следует. В общем, снимают директрису. И Пантелейщину. За произвол. – Кеха ещё раз вздохнула. – Глупо как-то!

– Правильно! – буркнул Лёнька. – Когда Пантелейщина тебя мордой в раковину тыкала – это вроде как не произвол был, а сейчас юбку порезала – так произвол! Во времена пошли!

– А разве это плохо? – не поняла я. – Ну что фашистка уходит?

– Ты не понимаешь! – Кеха сжала острые кулачки. – Она меня с первого класса чморит. Родители мои – терпи! Вот и я терпела. А тут! Из-за юбки! Из-за какой-то дурацкой юбки! Это несправедливо! Несправедливо!!

Мы замолчали.

А я подумала, это здорово – ну что фашистка уходит. И директриса тоже. И что это хорошо вот так сидеть – всем вместе. Вчетвером.

– Лёнь! – Я потянула его за рукав. – А Юрка когда вернётся?

– Он не вернётся.

– Почему?

Кеха как-то нехорошо всхлипнула.

– Видишь, Жека, – Лёнька снова обнял меня, – он никогда не вернётся, понимаешь?

– Нет, – честно призналась я. – Он в армии остался, да?

– Он там остался, Жека. Наверное, он был среди последних, кого туда отправили.

– Куда это – туда? – не понимала я.

– В Афганистан, – нехорошим, не своим голосом сказала Кеха.

– А где это? А что это? – допытывалась я, но Лёнька и Кеха молчали, а Горюша вдруг сказал:

– Там война.

– Настоящая? – ахнула я.

– А ты откуда знаешь? – удивились Лёнька и Кеха.

– У меня батя того… – Горюша вытер нос кулаком. – Ну, там… в общем…

– Но сейчас же нет войны! Сейчас мирное время!

– Мирное… – согласился Лёнька. – Только Юрку убили по-настоящему…

Он помолчал немного и внезапно сказал:

– Сейчас такое время, Жека… Эх, Жека! Понимаешь, сейчас время такое! Такое! Что просто ухх! Знаешь, много-много лет тому назад один человек построил огромную статую. Дорогущую. Всю из золота, серебра. А ноги сделал из глины. И однажды эта статуя рухнула. Она должна была рухнуть! Понимаешь?

Я кивнула. Чего не понять-то! Если ноги сделать из чего попало, то однажды статуя рухнет.

– И вот мы сейчас! – Лёнька одной рукой обнял меня, а другой – Горюшу. – Мы одно поколение. Понимаете? Одно!

Мы молчали в ответ.

– Я только сейчас понял, что такое поколение. Вот мы все – мы это видели, мы будем это помнить. И Пентагон, и Юрку, и Пантелейщину. И однажды это всё рухнет. Потому что это должно рухнуть. Потому что всё это уже давно сгнило! Потому что манжеты не должны быть важнее совести.

* * *

Родители в школу так и не ходили, Людмила Михайловна им так и не позвонила. Скоро вообще об инциденте забыли – не до этого стало.

Пришла новая директриса. На линейке она торжественно объявила, что теперь всё будет по-новому. Как она оказалась права! Всё стало по-новому. Вся жизнь.

О войне в Афганистане вдруг заговорили газеты. Заговорили о наших ребятах – выживших, искалеченных, погибших. Из институтов больше никого не исключали за чтение Булгакова. Прошла реформа образования – добавили год учебы, отменили оценки за поведение. И мы оказались последними пионерами.