Читаем Круглый год с литературой. Квартал третий полностью

Круглый год с литературой. Квартал третий

И я предстал сюда, весь полн непониманья…Дитя беспомощное… чуть глаза открыв,Я долго трепетал в неясности сознаньяТого, что я живу, что я иначе жив.Меня от детских лет так лживо вразумлялиО смерти, о душе, что будет с ней потом;При мне так искренно на кладбищах рыдали,В могилы унося почивших вечным сном;Все пенья всех церквей полны такой печали,Так ярко занесён в сердца людей скелет, -Что с самых ранних дней сомненья возникали:Что, если плачут так, – загробной жизни нет?!Нет! надо иначе учить от колыбели…Долой весь тёмный груз туманов с головы…Нет, надобно, чтоб мы совсем светло гляделиИ шествовали в смерть, как за звездой волхвы!Тогда бы верили мы все и безгранично,Что смерть – желанная! что алые устаНас зацеловывают каждого, всех, лично, -И тайна вечности спокойна и проста!

Так на исходе собственной жизни (он умер 8 октября 1904 года) Случевский оказался на пороге нового модернистского течения, которое воспевало блаженство смерти. Течение это образовали старшие символисты, оказавшиеся прямыми наследниками Случевского.

А с другой стороны, современник К. Льдова, Н. Минского, К. Фофанова, А. Апухтина, М. Лохвицкой, Константин Константинович и примыкал к ним, дописывая вместе с ними картину уходящей русской поэзии, запечатлённой такими её представителями, как Фет или Тютчев. Но в отличие от всех своих современников Случевский не то что не скрывал, но даже отчасти демонстративно подчёркивал такую черту характера своего творчества как цинизм. А, демонстрируя её, оказывался в межумочном пространстве:

Я лежу себе на гробовой плите,Я смотрю, как ходят тучи в высоте,Как под ними быстро ласточки летятИ на солнце ярко крыльями блестят.Я смотрю, как в ясном небе надо мнойОбнимается зелёный клен с сосной,Как рисуется по дымке облаковПодвижной узор причудливых листов.Я смотрю, как тени длинные растут,Как по небу тихо сумерки плывут,Как летают, лбами стукаясь, жуки,Расставляют в листьях сети пауки…Слышу я, как под могильною плитой,Кто-то ёжится, ворочает землей,Слышу я, как камень точат и скребутИ меня чуть слышным голосом зовут:«Слушай, милый, я давно устал лежать!Дай мне воздухом весенним подышать,Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть,Дай расправить мне придавленную грудь.В царстве мёртвых только тишь да темнота,Корни крепкие, да гниль, да мокрота,Очи впавшие засыпаны песком,Череп голый мой источен червяком,Надоела мне безмолвная родня.Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?»Я молчал и только слушал: под плитойДолго стукал костяною головой,Долго корни грыз и землю скрёб мертвец,Копошился и притихнул наконец.Я лежал себе на гробовой плите,Я смотрел, как мчались тучи в высоте,Как румяный день на небе догорал,Как на небо бледный месяц выплывал,Как летели, лбами стукаясь, жуки,Как на травы выползали светляки…

И здесь он, неплохой мастер стиха, много знающий и умеющий в поэзии, оказался предтечей всё того же модернизма.