Кругосветное путешествие короля Соболя

Он рассказывал мне об «Энциклопедии»[6] – обширном труде, к которому его авторы приступили, не зная, сумеют ли когда-нибудь успешно завершить его. Башле исповедовал принцип, к которому сводились все его объяснения. «Человеческий дух в целом, – говорил он, – берет начало в наших чувствах. Разум не данность, не врожденная способность нашего духа. Он формируется, как и суждения, и все наши способности, при контакте с миром. Философу, – заключал он, – не пристало замыкаться в своей келье. Он должен идти навстречу реальности и получать опыт». С большой горячностью он рассказывал мне о некоем Кондильяке[7], которого хорошо знал, а также об англичанине по имени Локк[8], которым искренне восхищался.

Ибо Башле был философом. Когда я благодаря нашим нескончаемым беседам достаточно овладел французским, между нами завязались отношения столь близкие, что я смог расспрашивать его о жизни. Так я узнал, что он избрал себе карьеру двадцать лет назад. Он решил заняться философией, хотя ему прочили иное будущее. Его родители были негоциантами из Макона. Он родился восьмым ребенком в семье, открыл для себя жизнь на берегах Соны, с ранних лет его привлекала работа лодочников, рыбная ловля, перевозки соли из дальних краев тяжело груженными баржами. Когда в четырнадцать лет его послали учиться в парижскую духовную семинарию, он твердо решил долго там не задерживаться. Он лишь овладел латынью для своих надобностей, но читал больше античных авторов, нежели Отцов Церкви. Предоставленная возможность в течение дня свободно отлучаться в город позволила ему завязать кое-какие знакомства в кофейнях.

– Особенность философов в том, – доверительно сообщил он мне с явной ностальгией по тем временам, – что стоит тебе познакомиться с одним из них, как узнаешь всех.

Первым, кто ему встретился, был юноша его лет, наделенный скорее усердием, чем талантом, работавший у д’Аламбера[9] в «Энциклопедии». Через него он познакомился с его хозяином, а тот представил его Дидро. Дома у последнего проходили шумные и всегда веселые собрания, где много говорили и где появлялись люди, чьи имена он сообщил мне с тем почтением, с каким священники упоминают лишь святых и мучеников: Руссо, Гольбах[10], Гримм[11], Юм[12] и тот самый аббат де Кондильяк, к которому он питал столь глубокое уважение.

Я понял, что Башле играл в этом кругу роль скромного, но восторженного слушателя. Бедность, настигшая его после разрыва с родителями, вынуждала юношу браться за самую разную работу, что порой мешало учебе. Но он не пренебрегал никаким делом, поскольку любое из них позволяло расширить познания о мире. Он переписывал ноты, продавал вафельные трубочки и даже служил лакеем в гостинице в предместье Сен-Жермен. К счастью, друзья-философы помогали ему отыскивать работу, более подходящую для его талантов и знаний. В качестве секретаря французского дипломата он побывал в Пруссии. Потом был воспитателем дочек мелкопоместного австрийского дворянина. Когда те вышли замуж, он оказался безработным, и кто-то сообщил ему, что мой отец ищет учителя французского языка.

– Само Провидение привело вас к нам, – сказал я ему однажды.

– Провидения не существует! – гневно возразил он. – Никогда не следует доверяться так называемым высшим силам. Человек должен сам определять свою судьбу, и никто не сделает это за него.

Он, свято веривший в благодетельные свойства диалога и обучавший меня только в форме приятных бесед, не смог сдержаться, когда я упомянул о Провидении. В дальнейшем я остерегался произносить при нем это слово.

В тот же день после полудня мы читали «Кандида»[13]. Эту книгу, как и «Трактат об ощущениях»[14], «Рассуждение о неравенстве»[15] или «Письмо слепым»[16], мы и не надеялись найти в библиотеке замка. К счастью, Башле привез ее в своем маленьком чемоданчике.

* * *

Мало сказать, что я восхищался своим французским наставником. Я любил его. Он открыл мне мир и заставил осознать необходимость открывать его снова и снова. Он первый отнесся ко мне как к человеческому существу и даже как к равному. Он поделился со мной знаниями и научил пользоваться языком, на котором было создано столько гениальных произведений.